Николай Дементьев
Какого цвета небо
На Татьяне было то самое белое платье, что и на выпускном вечере в школе, и рыжие волосы так же волнами распущены по плечам. А улыбалась она мне впервые так неожиданно ласково, совсем по-родному, снизу вверх заглядывая мне в лицо. В зеленых глазах ее не было обычной холодной насмешки, они смотрели растерянно, даже просительно. И поэтому я мог спокойно глядеть на ее красивое лицо с высокими скулами, ямочками на щеках, пухлыми губами и прямым носом, он морщился особенно мило, по-девчоночьи… Но главное, я держал ее под руку так, будто всегда только это и делал, и тоже молчал, и наше молчание было каким-то особенным, и мы всё шли, шли куда-то… И Венки тоже, главное, не было рядом, как обычно, и Татьяна, я видел, даже вообще забыла про его существование…
Тотчас Венка появился, конечно, откуда-то сбоку, низенький, мне по плечо, крепенький, как дубок. Костюм был на нем новый, дорогой и красивый, синий с голубым отливом, какой мне давно мечталось купить. И белая нейлоновая рубашка, и галстук плетеный, и шикарные мокасины. Жесткие черные волосы его топорщились, как на сапожной щетке, а глаза от злости совсем потемнели. Я как-то сразу понял, что у нас с Татьяной все кончилось, даже в груди похолодело! Она опустила голову, нерешительно, будто через силу, стала отодвигаться от меня. И я тотчас отпустил её руку, тоже отодвинулся. Тут Венка не утерпел, и ткнул меня легонько в плечо…
Я открыл глаза: мама стояла около моей кровати, чуть согнувшись от боли и держась за спинку одной рукой, второй гладила меня ласково по плечу:
– Проснись-проснись, Иванушка-дурачок, опять свою жар-птицу проспишь… – и все хотела улыбнуться, но тонкие синие губы у нее только кривились, а лицо было белым и чуть отекшим. – Ну да тебе не привыкать, – договорила она и чуть улыбнулась, а светлые ласковые глаза ее насмешливо прищурились.
Только тут я проснулся окончательно, сел поспешно на кровати.
– Ты ложись, ложись… – попросил я, отводя глаза. – Ну, ложись, а?!
– Да ты глаза-то не прячь, как страус! – строго сказала она.
Я через силу повернул к ней голову. Мама посмотрела на меня, вздохнула легонько, и лицо ее постепенно сделалось сосредоточенным, а потом и совсем отчужденным, будто и я, и сама она, и это воскресное утро – все, кроме боли, разом перестало существовать. С усилием оторвала худые пальцы от спинки кровати, качнулась, пошла через комнату к себе на, постель. А у меня опять задержалось дыхание, когда я увидел, как на острых плечах мамы – будто ниже плеч никакого тела нет, одна пустота – болтается халат и как она тяжело шаркает домашними туфлями без задников, а ноги у нее синие и тоненькие, как у девчонки… Вскочить бы, помочь ей, уложить в постель, так нельзя, – обидится! Сидел на кровати и ждал, пока она легла. Вытянула вдоль плоского тела руки, задышала облегченно, пристально глядя в потолок.
Может, не ездить сегодня с ребятами за город, побыть с мамой?… Ведь завтра мне опять на работу, и Пастуховых дома не будет, опять она одна останется на целый день!.
«Прощальный пикник, – оказал Венка, – расстаемся с юностью, разлетаемся, как птицы!…» А я – никуда не улетаю и с юностью, возможно, еще месяц назад расстался, поскольку работаю и работаю себе в бригаде слесарей-монтажников на экскаваторном зароде, где мы проходили производственную практику…
– Поезжай! – твердо выговорила мама, не открывая глаз и не двигаясь.
Глянул украдкой на часы: восемь. Вовремя разбудила: встретиться договорились в десять, все успею сделать! А что если я вообще Татьяну в последний раз вижу?!
Вскочил, взял со стола чайник, в одних трусах бодренько побежал на кухню. Там посредине сидел на табуретке мой нынешний непосредственный начальник, бригадир нашей выпускающей бригады монтажников и – одновременно – сосед по квартире Виктор Викторович Пастухов. С видом крайней озабоченности и глубокомыслия на круглом, толстощеком лице он разглядывал зажатую в коленях вторую табуретку, деловито постукивал по ней молотком: с похмелья Вить-Вить, Витёк или Веселый Томас, как его еще мама называет, всегда был необычайно деятелен. Коротко глянул на меня маленькими, глубоко спрятавшимися подо лбом глазами, не то повелительно, не то смущенно кивнул, выговорил хрипло и значительно:
– Я сегодня, как и ты, выходной!…
Я налил в чайник воды, зажег газ, поставил чайник на плиту…
Каждый раз меня вот что удивляет: делают резиновые лица «Веселых Томасов» в Таллине, тамошние мастера Пастухова в глаза не видели, а толстые щеки, нос картошкой, большой рот и общее, выражение плутоватой жизнерадостности будто буквально с него взято!
– У Зины – отчет квартальный, – по-своему истолковав мое молчание, пояснил он.
Жена Виктора Викторовича Зинаида Платоновна работает бухгалтером на нашем же заводе.
– Ценная информация! – рассудительно одобрил я и пошел в комнату.
Зарядку я делаю обязательно каждое утро. И потому, что уже привык, и потому, что маме приятно смотреть, как я разминаюсь.
Мама лежала все так же на кровати и смотрела в потолок, но пота на лбу у нее уже не было. Я расстелил аккуратно между кроватями коврик, раскрыл ' обе створки окна. Нарочно подольше поприседал «пистолетиком» на одной ноге; мама косилась на меня, и глаз у нее был веселым. Сделал стойку на руках, прошелся до двери и обратно. Мама уже улыбалась:
– Жадный ты, Ванька-Встанька!
– Пусть я буду жадный, только не скупой!… – во весь голос пропел я, становясь на ноги.
– Тогда, значит, ты скупой!
– Сколько надо?! – значительно сказал я, выгибая грудь, по-борцовски напрягая мускулы на руках и ногах, завращал глазами.
– Килограммчика два здоровьишка, а?… – попросила мама и засмеялась.
– Для родной матери… – я вылупил глаза, замотал головой, – даже два с половиной не жалко!
– Здоров, дубинушка! – с удовольствием сказала мама, глядя на меня поблескивающими глазами. – Здоров, ничего не скажешь!
– Рад стараться, ваше благородие! – перекинул полотенце через плечо, замаршировал из комнаты, чуть не до потолка вытягивая носки прямых ног.
Мама смеялась…
Вышел в прихожую, осторожно, без стука, прикрыл дверь комнаты, по пути в ванную заглянул в кухню полюбоваться на чайник.
– Вскипел, я выключил, – пояснил мне Вить-Вить. Он все сидел на табуретке, и второй табурет был так же зажат между колен, но зачем-то уже перевернут кверху ножками. А широкое лицо моего непосредственного начальника, начисто утеряв присущую ему жизнерадостность, выражало теперь откровенную обиду. Я поднапрягся, стараясь сообразить, чем вызвана эта разительная перемена, но так и не смог понять. Поэтому только сказал на всякий случай:
– Сейчас попою маму чаем и – моментом в магазин!
– Зина сегодня работает… – опять-таки без всякой связи с предыдущим повторил он.
Я вообще-то ничего не имею против такого метода разговора, когда тебе непрерывно задают загадки, а ты отвечаешь, будто ребус или кроссворд решаешь. Я бросил пробный шар: ¦ – Вас понял, перехожу на прием: давай деньги, скажи, что надо, будет куплено!
Он кивнул, уже подчеркнуто-безразлично поглядел на ванную:
– Светка там моется…
С этой очередной задачей я справился относительно легко, поскольку не впервые уже с ней встречался.
И вообще у нас со Светкой, хоть ей и пять лет всего, что-то вроде дружбы. Ответил бодренько:
– Будет сделано! – и пошел в ванную. Светка в одной рубашке стояла перед раковиной и то прижимала маленький палец к отверстию крана, то чуть отпускала его, радостно повизгивая, пугливо отскакивая от бьющей в стороны струи воды.
– Доброе утро, Цветичка.
Она повернула ко мне заспанное розовое личико, а глаза у нее были уже чистыми, ясными, проснувшимися, ответила тоненько и звонко:
– Здравствуй, Иванушка, – и спросила без всякого перехода: – Тетя Валя химику или физию учила?
– Литературу и русский, – ответил я и стал мыть ей руки, потом лицо.
Она терпеливо молчала, только глаза зажмуривала изо всех сил. Я осторожно вытер ей лицо, стал вытирать малюсенькие, как у куклы, руки.
– А теперь тетя Валя умирает?
– Иди, иди, – сказал я, повернул ее лицом к двери, легонько подталкивая.
Стоял под ледяным дождем и все думал, что это правда: мама действительно умирает, и Венкин отец, профессор Дмитриев, сказал, что метастазы уже поразили пищевод, а до этого опухоль была только в желудке. Мама сама, наверно, понимает это, хоть ей никто и не говорил, что у нее рак. Вот уже год, как у мамы инвалидность второй группы, – в школе она не может работать. В последнее время ей даже трудно выходить в магазин, и ест она одну манную кашу да пьет чай с мягкой булкой. Но в больницу не соглашается ложиться, как Павел Павлович Дмитриев ее ни уговаривал.
Вдруг почему-то вспомнил, какой красивой и умной, строгой была мама в школе и как ребята ходили к ней разрешать все споры… А теперь от старого только и осталось, что голос: «Поезжай!…» И тут понял, что плачу.
