– Как так?! – изумился я.
– Ну посчитай, – сказала она, улыбаясь. – Трифонов и Грачев – на даче; Петухова, Драгунов, Витька Сапожков с Вовочкой Онегиным работают, вроде тебя, грешного; а остальные к экзаменам в вуз готовятся, их лихорадка бьет.
– Да, пожалуй, верно. – И почему-то не решился спросить, а как же Венка, ведь это его идея была тогда, еще на выпускном вечере, встретиться через месяц.
Лена чуть усмехнулась, отвела глаза:
– Ну, а Венка с Татьяной да Кеша с Нешей – те приедут, не беспокойся! Если, конечно, на юг не укатили, голубчики.
Но я-то знал, что не укатили. Три недели назад я приходил за результатом маминых анализов к отцу Венки. В конце разговора он улыбнулся:
– А Вена с Таней сидят у нас на даче, вовсю к экзаменам готовятся. И эта парочка драгоценная, бывает, к ним приезжает позаниматься, ну, Гусев с Ляминой. – Прищурился, спросил с откровенным, почти детским любопытством: – Подожди – как вы их называете?
Они с Венкой очень похожи: и рост у них одинаковый, и плечи широкие, и волосы черные, жесткие, ежиком – у Павла Павловича, правда, слегка с проседью, – и глаза одинаковые, темно-карие, и лица с крепкими скулами, и улыбки похожи, жесты, а общее впечатление – совсем разное. Венка, к примеру, никогда не спросил бы с таким детским любопытством, ему вообще будто решительно все наперед известно, очень уверенный он человек. И держится к тому же с крайним достоинством. А Павел Павлович долго и уважительно разговаривал со мной, мальчишкой, и – ни одного лишнего слова не сказал, ни одной неестественной интонации у него не было.
– Гусь и Лямка, – решился я ответить.
– Нет-нет, еще как-то?…
Профессор, в институте преподает, и среди больных о нем почти что легенды ходят, а вот человек-человеком остается, рабочим человеком. Вот в этом, пожалуй, и есть их главная разница!
– Гусева, видите ли, Иннокентием зовут, а Лями-ну – Анной, Нюшей, – ответил я.
– Вспомнил! – с явным и торжествующим облегчением проговорил он. – Кеша с Нешей, да?!. – Вдруг мигнул, всматриваясь в меня, откинулся на спинку кресла и захохотал, ухватившись за подлокотники, чуть не подпрыгивая от радостного возбуждения.
Машинально слушая его и даже отвечая ему, я вылупил глаза, приоткрыл рот, своротил на сторону нос, даже льняные кудри разделил на две части, сделал из них на лбу совершенно бараньи завитки. Спохватился, достал из кармана пиджака расческу, привел в порядок волосы, согнав одновременно с лица выражение благоглупости.
– Ну и ну!… – Павел Павлович все качал головой, продолжая смеяться. – Вот почему Вена тебя Иванушкой-дурачком называет, да?… – И будто испугался, перестал смеяться. – Ты только не обижайся, ради бога!… Это ты ведь с золотой медалью окончил?
– Едут герои наши! – громко и чуть неприязненно проговорила Лена. – И, конечно, на моторе! Пока, правда, маленькая деталь – на папенькином.
И я сразу увидел Татьяну: она сидела по-своему, подчеркнуто-прямо на переднем сиденье рядом с Венкой. Рыжие волосы ее были не распущены, как на выпускном вечере, а потом у меня во сне, а собраны высокой и пышной, волнистой шапкой. Глаза закрывали черные широкие очки, но по ямочкам на щеках, чуть сморщившемуся носу и растянувшимся пухлым губам я понял, что она улыбается холодно и отчужденно. И пока «Волга» Павла Петровича разворачивалась, подъезжая к школе, я все смотрел и смотрел на Татьяну. На ней была простая блузка, вырезанная почти как майка; на загорелой прямой шее – деревянные бусы; руки, вытянутые вперед, держали на коленях ракетки в чехле; и была на Татьяне не юбка, а тугие штаны-эластик. Я поспешно отвел глаза.
Венка только кивнул нам с Леной, остановил мотор. Гусь открыл заднюю дверцу, вытянул свою длинную жилистую шею:
– Только Аленушка с Иванушкой, больше никого?
– Никого, – ответил я.
– Здравствуйте! – чопорно проговорила Лена.
– Ну-ка! – Нюша потянула Кешу за руку, он подвинулся, она легко и просто уселась ему на колени, сказала нам с Леной: – Усаживайтесь, родименькие!
Лена сделалась совершенно багровой, да, и я вдруг почувствовал, что уши у меня загорелись, спросил поспешно:
– Слушай, Венка, а ГАИ?
– Мой риск! – с достоинством ответил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом с Гусем. Он так это по-женатому, привычно обнимал Нюшу за талию.
– Двигайся, двигайся! – сказала мне Лена, и глаза у нее были растерянно-злыми.
Я притиснулся вплотную к Кешке, сказал Лене с вапозданием:
– Прости, не сообразил!
И тогда Татьяна, не двигаясь, ничего не говоря, засмеялась. Отчетливо так и очень обидно засмеялась.
– Водитель, поехали! – сказала Лена.
– Слушаюсь, мадам! – ответил Венка.,
Машина чуть рванула, поехала. Никак Венка не научится плавно давать газок.
Между мной и Леной даже было пустое место: куда же мой последний умишко девается, стоит мне Татьяну увидеть?! Почему-то уже решил, что и Лена должна сидеть у меня на коленях, как Неша у Кеши, хотя прекрасно знаю, что трое на заднем сиденье отлично умещаются. Главное неприятно, Лена тоже поняла, что я приглашаю ее на колени, вон какое у нее было лицо! И сейчас молчит, губы поджала, смотрит в сторону… А что если и Татьяна это поняла, поэтому и засмеялась так отчетливо обидно?!
– Валентина Ивановна знает, куда ты подевался? – вдруг спросила Татьяна, не оборачиваясь.
– Во-первых, он не подевался! – начала Лена.
– Брэк! – засмеялся Гусь.
– Знает, – ответил я и еще подождал: неужели Татьяна даже спросит о здоровье мамы?!
В переднем зеркальце я видел, как вдруг зарделось Венкино лицо, поджались губы, напряглись желваки на скулах.
– Не мое дело, конечно, Ваня, – неожиданно просто сказала Татьяна, – только Павел Павлович говорил, что… не надо тебе надолго оставлять ее одну.
И я чуть не сказал: «Спасибо, Таня!», да Венка меня опередил:
– Иванушка хоть и дурачок, да не маленький уже, отвечает за свои поступки.
– Мать, знаешь ли, Ванюша, никто не заменит, – рассудительно проговорила вдруг Нюша, надежно обнимая худенькой рукой шею Гуся.
– Даже жена? – игриво спросил он.
– У, противный! – сказала Нюша, и они поцеловались.
Ну чего, спрашивается, я поехал? И ведь всегда мне неприятно видеть Гуся с Лямкой, и Венкино значительное важничанье неприятно, и даже с Леной я обычно чувствую какую-то стесненность. А полчаса назад казалось обратное, казалось, что с Леной мне всегда откровенно-просто. Ну к чему, спрашивается, это гонористое: «Во-первых, он не подевался!» И сейчас сидит, сцепив руки на острых коленях, прямо-таки ощетинилась вся, как ежик. И Венка высказался… Ну, да его отношение ко мне давно известно. Еще мама смеялась, когда работала в школе: «Вена – бронезащищекный мужичок, для него из всего спектра существуют только те цвета, которые ему нужны». Что же это получается: одна Татьяна из всех, выходит, сказала то, что надо?!.
Всю дальнейшую дорогу я молчал, стараясь только улыбаться, когда остальные улыбались, отвечал что-то невпопад да еще отмечал автоматически ошибки Венки: вместе с ним был на курсах шоферов. Почему Венка кончил курсы шоферов, всем ясно, а зачем я, спрашивается, поперся на курсы, задерживался вечерами, в то время как мама одна лежала дома?
А может, дело в том, что Татьяна просто умнее Лены? Ну, Лена, правда, с медалью кончила, а у Татьяны даже тройки в аттестате есть, но ведь ум человека не школьными успехами определяется: и Пушкин в лицее учился средне, и Лев Толстой ушел из университета.
Гусь с Лямкой глянули на меня, засмеялись. Незаметно для самого себя задумался, почему у Кеши с Нешей так быстро все это получилось. Даже внешний вид их изменился: Кешка как-то на глазах посолиднел, кое-какую растительность над верхней губой начал оставлять, в перспективе, наверно, надеясь на усики. В маленьких бегающих его глазах временами какая-то взрослая твердость проскальзывает. И одет он был сейчас совершенно так же, как Венка: одинаковые белые рубашки, джинсы, мокасины. При всем этом, опять-таки, Гусь оставался Гусем: на тонкой и длинной шее непрерывно вертелась маленькая головка с впечатляюще торчащим носом, выразительность которого подчеркивалась почти что отсутствием подбородка, а также по-женски отпущенными волосами. Спереди волосы покрывали весь лоб, по бокам – закрывали уши, сзади – упирались концами в воротник рубашки. Уложенная волосок к волоску прическа требовала от Кешки постоянного и пристального внимания: даже сейчас, держа на коленях Нешу, Кешка намертво зажимал в кулаке гребешок, как часовой – винтовку.
И Неша, то есть Аннушка Лямина, тоже выглядела по-новому. По шкале красоты в нашем классе она занимала первое место. Лямкой же, несмотря на это, звали ее из-за откровенной глупости, даже обезоруживающей и подкупающей, хотя отец ее – профессор физики в политехническом институте, мать – балерина в театре, – вроде бы не в кого ей такой дурочкой быть. Одевалась она всегда хорошо, на наших школьных вечерах имела официальное звание «Царевна-Лямка». Сейчас она была одета так же, как Татьяна, только каждая вещь на ней была дорогой и красивой. На левой руке – золотые часы-браслет, на правой – просто браслет, на шее – бусы, в ушах – громадные подвески. Но главное: Лямка обрезала свои косы и сделала прическу под мальчишку, сроду не причесывавшегося и не знавшего парикмахерской. Словно в кромешной темноте человек сам себе кромсал волосы ножницами, будто вдруг оказался в положении Робинзона Крузо. Тот, кажется, вовсе не стригся, ну если бы и подрезал себе волосы, то наверняка бы в воду гляделся, чтобы Лямкиной прически у него ненароком не оказалось. Кеша с Нешей будто перепутали, кто из них мужского пола, а кто женского, и прически сделали себе наоборот. Пока Лямка сидела спиной ко мне, я видел голову этакого недотепы. На макушке у нее волосы непокорно топорщились, образуя выразительный венчик-непременную деталь отрицательного персонажа из мультфильма. А когда Неша оборачивалась ко мне, я видел хоть и глуповатое, но хорошенькое лицо девушки, забывшей снять дурацкий парик.
