— Как хорошо с тобой!
Но ответной ласки не последовало, он был более сдержан, чем обычно.
— Что тебя тревожит, Оля? Почему ты не спишь?
Она чуть отодвинулась от него и на минуту задумалась. Сказать ему, что ее тревожит? Сказать, чтобы он не приходил сюда, потому что она боится за него? Нет, сказать такие — это все равно что убить свою любовь, свою единственную радость.
— Я думала, как мы будем жить, когда кончится война. — И встрепенулась, поправилась: — Как я буду жить.
— Ты боишься?
— Чего?
— Той жизни.
— О нет! — Она совершенно искренне засмеялась. — Если я сегодняшней жизни не боюсь, то чего мне бояться той? Я радуюсь ей. Я твердо решила, что буду учиться. Как ты советовал. Что бы ни случилось, буду учиться. Я лежала и думала, как я буду ходить в школу. А потом в институт… А потом опять в школу, но уже учительницей, я хочу учить детей. — После знакомства с Яниной Осиповной она думала об этом много раз. — Веришь, что я могу стать учительницей?
Олесь с благодарностью поцеловал ее.
— Ты умеешь хорошо мечтать, красиво.
— У тебя научилась.
Он вздохнул.
— А я, кажется, разучиваюсь. Я так редко мечтаю теперь. Даже читать не хочется. Стихи особенно. Это пугает меня, Оля. Раньше для меня не было большей радости. Ты знаешь, я сам писал стихи, считал себя поэтом. И радовался — как я радовался! — что умею это, что получается у меня, что будет у меня когда-нибудь профессия, которая порадует многих людей. Со школы мои ровесники рвались в военные училища. Мне никогда не хотелось стать военным. Я тоже хотел стать педагогом и… поэтом. А теперь… убиваю… Но знаешь, почему я не мог уснуть, что меня беспокоит? Что не способен я на это и не могу научиться. Делаю и мучаюсь… Я убил их троих уже… немцев, фашистов… Ты помнишь, как меня колотило посла того, первого? Потом как будто ничего, особенных мук не было, так разве, нервы… Они сами искали своей смерти, они пришли, чтобы убить тебя, меня… Они зверствуют, расстреливают, вешают… Кровь за кровь! Смерть за смерть! Это не слова. Это смысл нашей жизни теперь. Они думали, что могут покорить нас… А ты посмотри, как поднимается народ. Ты сама рассказывала, что в каждом селе только и говорят о партизанах. А то ли еще будет! Я давно понял… О, как я понимаю: чем больше мы их уничтожим, тем быстрее придет наша победа. Но знаешь, что со мной случилось? Я получил задание… Подпольный комитет вынес приговор одному предателю. Я должен исполнить этот приговор. Но знаешь что? Знаешь что? Ты только, пожалуйста, пойми, никому другому я об этом не сказал бы, только тебе… тебе я могу рассказать все. Те, которых я убил, — немцы, пришельцы, я их видел только в лицо, и то издали… Для меня они не люди. Они пришли убить меня — я убил их. А это наш человек, наш, белорус. Может, было бы проще, если бы незнакомый… А то я знаю его лично. Сидел за одним столом… Понимаю, что предатель хуже любого фашиста. Но все равно… все равно убить этого человека мне нелегко. Я боюсь этого задания, Оля. Не могу придумать: как, где, когда?.. Не сплю вторую ночь… Думал, успокоюсь около тебя…
И под теплым кожухом его начало лихорадить, волнение передалось Ольге. Она подумала, что предал кто-то из их подпольной группы, от этого стало страшно: а вдруг Олесь назовет имя человека, которого и она знает, с которым встречалась, доверяя ему не только одну свою жизнь… А может, случилось еще худшее: они ошиблись и присудили к смерти невиновного.
— Кто это? — шепотом спросила она.
Олесь вздохнул:
— Друтька.
— Дру-утька? — Ольга почувствовала облегчение, не кто-то из своих — «бобик», но и удивилась очень: самый смирный из полицаев, самый тихий, казалось, стыдится своей должности, за ней явно ухаживает, но никогда не нахальничал, как другие, лаской и покорностью хочет привлечь, поэтому она не сдержала своего удивления, сказала: — Такой добрый…
— Добрый? — Олесь сбросил с плеч кожух, поднялся, возмущенный ее словами. — Ты не знаешь, какой это гад. Тихий, но хитрый, как лис. Вынюхивает лучше собаки. Продавал коммунистов, расстреливал евреев из гетто… В приговоре записаны все его черные дела.
Ольга вспомнила, что неделю назад Друтька был у нее дома и она угощала его, а он все допытывался, куда исчез ее родственник. Она сказала, что поехал к себе в деревню, на Копыльщину. А полицай, подвыпив, еще раза два спросил: «Так куда, ты говоришь, он поехал? В какую деревню?» А еще сказал так, будто между прочим: «Не копыльский у него выговор. Я при Советах всю Минщину объездил». Тогда Ольга не обратила на эти слова внимания, занятая другим: Друтька предлагал съездить с ним на его родину, в Червенский район. «На коне поедем, в возке. Как пани. Со мной не пропадешь. Будешь выменивать свое барахло под надежной охраной. Никто не прицепится. И выменяешь больше, ручаюсь. Сестра моя поможет. Люди у нас не скупые».
Заманчивое предложение. И Ольга думала, что стоит посоветоваться с Захаром Петровичем, как использовать поездку с полицаем, ведь ехать придется в нашу, партизанскую зону, так называл этот район старый подпольщик. Знала, на что надеется полицейский кот, но не боялась, верила, что насильничать не будет, не дошел еще человек до такого бандитизма; если бы дошел, то давно попробовал бы это сделать тут, в ее доме, соседей не побоялся бы, да и не дозовешься соседей, кто сейчас бросится на помощь? А Друтька вел себя так, что Ольга даже благодарна ему была: он как бы охранял ее от других полицаев и немцев; некоторые насчет ее и Друтьки отпускали соленые шуточки, и она с хитрой стыдливостью поддерживала эти шутки, во всяком случае, не опровергала: пусть думают, что она живет с Друтькой, не будут цепляться.
Теперь, вспомнив Друтькины расспросы, Ольга почувствовала, как ей становится холодно и под кожухом. Всплыло и еще одно: другие полицаи явно боялись тихого Друтьку. Нет, не безвинному вынесен приговор. Но она понимала Сашу. Ему, мечтателю, поэту, мягкому, доброму, предстоит совершить такое!.. Действительно, одно дело — немцы, пришельцы, оккупанты, палачи, тут война — кто кого! Но убить своего да еще знакомого…
Она уже знала, что это за люди, подпольщики. Они, конечно, захотят, чтобы все было по закону, безусловно, приговор написали. Наверное, перед казнью нужно будет прочитать его осужденному. Где? Как? Когда? Это не то что выстрелить из-за угла.
— Ну, простудишься же, — упрекнула Олеся таким голосом, будто только это сейчас и волновало ее. — Забирайся под кожух.
Он не послушался, только остановился перед ней, и Ольге показалось, что и во тьме она различает, как бледно лицо его — белее рубашки.
— Не жалей его, Оля. Это враг. Страшный. Опасный. Для всех нас.
— Я не жалею. Я помогу тебе.
— Нет! — решительно запротестовал Олесь. — Андрей против того, чтобы тебя втягивали в другие дела, кроме связи.
У знакомого полицая Ольга спросила на рынке, где живет Друтька. Тот часа через два принес ей адрес домой, чтобы получить за это угощение. Чуть ли не силком выпихнув пьяноватого полицая, Ольга пошла к Друтьке.
Он жил на Пролетарской в трехэтажном доме. Если полицая не будет дома, рассчитывала оставить ему письмо — пригласить к себе, не сомневалась, что придет. Но Друтька сам открыл ей, хотя Ольга не сразу узнала его, не сразу даже разобралась, кто перед ней, мужчина или женщина. В длинном цветастом халате, в черной шапочке, в полосатых пижамных штанах, человек этот будто сошел в темноватый коридор с экрана немецкой кинокартины, которую она недавно смотрела; так посоветовал Захар Петрович, чтобы она ходила в кино и рассказывала ему, что там видела.
Узнала Друтьку — не удержалась, расхохоталась:
— А-а, Федорка, чтоб ты так жил! На кого ты похож?
Полицай немного сконфузился, застеснялся и минуту раздумывал, стоит ли такую гостью приглашать в комнату. Но тут же рожа его расплылась в искусительной улыбке, и он гостеприимно поклонился, как в кино, руками развел:
— Прошу, прошу, дорогая гостья!..
Из коридора вошли в светлую, с двумя окнами, комнату, и Ольга остановилась, пораженная.
Комната была загромождена, забита вещами. За всю свою жизнь мать и сама Ольга, работая, как каторжные, на огороде, таская выращенный урожай на рынок и без конца покупая одежду, вещи, не накопили и половины того, что находилось в полицейской квартире. Два стола, два дивана, мягкие кресла, комод из красного дерева, шкаф зеркальный — куда до этого ее шкафу, которым так гордилась старая Леновичиха!
Но больше всего бросались в глаза ковры на стенах, два огромных персидских, как их называли, с удивительными узорами ковра. Ольга на такие давно заглядывалась, мечтала купить, как только сама стала хозяйкой.
Этим не позавидовала, тут лее подумала, что все это не нажито честно, а награблено, может, у убитых им людей — вспомнила слова Олеся про Друтьку, за что ему вынесли приговор. А еще подумала по-своему, по-комаровски: «Вот хапуга, все на дармовщинку старается выпить и закусить, а сам столько добра натаскал; таким уж теленком прикидывался».
