Владимир Першанин - Штрафник из танковой роты

Я невольно поджал ноги. Словно кто-то с большой силой дернул толстый канат, засыпанный песком, и этот песок летел во все стороны смертельной полосой. Болванка, ударившись о камень, высекла сноп искр и подскочила вверх. С правого берега стрелял пулемет. Заряжающий свалился лицом вниз, попытался подняться. Комбинезон на спине набухал кровью от нескольких пробоин. Я заполз за танк. Встать не мог и выбирался не помню как. Кажется, на четвереньках. Дополз до зарослей ивняка, минуты три приходил в себя.

Когда встал, увидел, что танк слабо дымит, но не загорелся. Где-то внизу, среди напольных чемоданов для снарядов, лежала сумка с «лимонками». Я про нее забыл, а ведь должен был взорвать танк. Бросить в люк пару «лимонок»… Может, я хотел вернуться, но, шатаясь, брел прочь. Немцы все равно подожгут его. Да и не хватило бы у меня сил снова лезть в люк. Вместе с механиком мы оказались в глубине ивовых зарослей. Я спросил, горит ли танк

— Дымит. Скоро загорится. А вот за что ты башнера и радиста угробил? В герои рвался? Раньше надо было сматываться.

— Заткнись, — посоветовал я, нащупывая в кармане пистолет.

Механик заткнулся, и мы пошли прочь от речки. Там уже вовсю урчали немецкие моторы. К вечеру пришли в деревню, где располагался штаб нашего полка. Нас накормили, сказали, что немецкое наступление отбили, и отправили вместе с попутными грузовиками в батальон. Комбат был в настроении, хорошо выпивши. Немцев отогнали, сколько-то танков уничтожили. Вначале разговор шел спокойный, а потом комбат стал расспрашивать, где я был. Когда он узнал, что я потерял все танки и побывал в штабе полка, чуть не заехал мне в физиономию.

— По тылам шлялся, пока мы немцев били!

Опросили механика, а утром комбат, особист и ремонтники поехали вместе со мной и механиком на место боя. Оказывается, батальон находился неподалеку, километрах в трех. Увидели два сожженных немецких танка и наши машины. И хуже всего, как стоял мой танк, так и остался. Избитый, с порванной гусеницей, но с исправной пушкой. А башню ремонтники выправили быстро. Выбили ломом немецкую бронебойную болванку-пятидесятку, и башня, хоть со скрежетом, с трудом, начала проворачиваться. Вытащили труп стрелка-радиста, завели двигатель. Особист потрогал гусеницу, которую споро натягивали ремонтники, и коротко приказал:

— Младший лейтенант Волков, сдайте оружие.

Я сдал. Механик подтвердил, что приказ оставить танк отдал я. Двигатель поврежден не был, пушка исправна. В общем, вырисовывалась для меня картина грустная. Младший лейтенант Волков, которого раненый командир роты назначил взводным, как более опытного командира, угробил два танка. Третий отпустил, якобы для эвакуации раненых, а свою личную «тридцатьчетверку» бросил практически исправную и сбежал в тыл. Комбат, багровый от жары и выпитой водки, тянулся к кобуре:

— Пристрелить тебя, сволочь! Пока мы сражались…

— А я что делал? Гляньте на гильзы и на танк, — не выдержал я. В нем три пробоины и башня не проворачивалась.

В руке комбат уже держал трофейный «парабеллум», который не терпелось испробовать на мне. Особист, старший лейтенант, был трезвый. Отпихнул, не слишком церемонясь, комбата и вместе со мной и механиком тщательно осмотрел мой танк, задал несколько вопросов:

— Что, двигаться совсем не мог?

— На одном месте только крутился. Гусеница ведь порвана.

— А починить? — обратился он к механику.

— Не было возможности. Младшой досиделся здесь до последнего, пока всех не перебили.

— Так он сидел или стрелял? — уточнил особист.

— Стрелял, — неохотно выдавил механик, обозленный на меня за то, что я едва не угробил и его.

Особист неторопливо считал гильзы от пушки. Потом спросил:

— Волков, кто немецкие танки подбил?

— Один — ротный с командиром взвода. Второй — я.

— Ты был командиром взвода, — повысил голос особист. — Тебя раненый Зайковский назначил. А башня, значит, не вращалась?

— Сами видели…

— Но ремонтники починили ее быстро.

— И гусеницу быстро натянут, когда не под огнем, — огрызнулся я.

— Почему танк не поджег, если такое дело? — задал особист самый опасный для меня вопрос.

В ушах стоял гул. Попадания снарядов в танк не прошли даром. Я потрогал ухо, забитое коркой спекшейся крови. Нечем мне было оправдываться.

— Не знаю, — ответил я и выкрикнул: — Кончайте быстрее. Хватит жилы тянуть!

— Контуженый, что ли? — усмехнулся особист.

— Конечно, контуженый, — сплюнул в мою сторону механик — Палил куда попало, ждал, пока нас немец поджарит.

— Если младший лейтенант Волков был контужен, почему ты, сержант, второе лицо в экипаже, танк не поджег? Удрать спешил?

Думаю, меня спасли два обстоятельства. Первое — то, что рассудительный (и, к счастью, трезвый) особист убедился, что я вел бой на полуразбитом танке и выпустил около тридцати снарядов. Второе обстоятельство — показания механика, что я был контужен. Мой механик-водитель, сам того не осознавая, своей злостью спас меня, да и себя тоже.

— Мы все были контужены, товарищ старший лейтенант, — заюлил он. — Гляньте на танк! Прямые попадания. Один снаряд в метре от меня броню прошиб. Едва выбрались. Друг друга вытаскивали. А двое погибли.

— Без тебя вижу, — перебил его особист. — Они — герои, а кто вы… еще разобраться надо.

Суток пять я просидел в землянке вместе с другими задержанными и арестованными. Пару раз слышал короткие очереди и одиночные выстрелы. Неподалеку, в овражке, расстреливали дезертиров и самострелов. Меня вызывали на допросы, где я подробно описывал происшедшее. Лейтенантские кубики с меня сорвали, отобрали ремень. Небритый, грязный, я напоминал дезертира и предателя с плакатов Агитпрома. Приложились раз несколько кулаками, оставив синяки и распухшую челюсть. Из поврежденного уха потекла кровь, и бить меня больше не стали. Зато восстановился слух.

— Нет худа без добра, — усмехнулся капитан-пехотинец, чья рота покинула без приказа позиции. — Ты, Леха, не переживай. У тебя вина непонятная. В худшем случае разжалуют и в штрафники. А меня, наверное, шлепнут. К этому дело ведут.

Капитана действительно расстреляли. Он встретил смерть спокойно. Когда ему приказали выходить без вещей, он пожал мне руку, попрощался и оставил свою шинель.

— Выше голову, танкист! Шинель тебе пригодится. В могиле холодно не бывает. Никто еще не жаловался.

Топтавшийся в дверях рослый молодой сержант с автоматом торопил его:

— Побыстрее, гражданин капитан, нас там ждут.

— Ладно, — обнял меня капитан. — Доживи до победы.

И пошел к двери. Через десяток минут простучали две короткие очереди. У меня сжалось сердце. Когда моя очередь? Завтра… послезавтра?

Позже я узнаю, что в отношении меня уже приняли решение о разжаловании в рядовые с направлением в штрафную роту. Хотя создание штрафных рот предусматривалось полтора месяца назад приказом № 0227, организационная сторона вопроса еще решалась. Приказ Г.К. Жукова, разъясняющий положение о штрафных батальонах и ротах, находился в стадии разработки и вышел лишь 28 сентября 1942 года. Такие подразделения уже формировались и кое-где, по слухам, вводились в бой. Но со мной все получилось по-другому. Тройка военных, в звании подполковников и батальонного комиссара, долго отчитывала меня за оставление боевой техники врагу.

— Ты понимаешь, что из орудия твоего танка немцы могли стрелять по твоим же товарищам?

— Так точно, понимаю.

— Что за это бывает, знаешь?

— Знаю. Только, может, не надо меня расстреливать. Я пушкой неплохо владею. Дайте возможность… искуплю.

Вряд ли мои наивные заверения сыграли какую-то роль. Да, я боялся расстрела. Наслушался истерик, криков обреченных, выстрелов в овражке. От сурового приговора меня снова спасла контузия, отчаянная стрельба в никуда и подбитый немецкий танк. Сыграла роль еще одна важная причина. Я считался к этому времени довольно опытным танкистом, а вина моя была спорная. Не уничтожил свой поврежденный танк? Но я ведь был контужен.

В те дни уже шли бои в Сталинграде. Это слово не сходило со сводок и страниц газет. Было категорично объявлено, что Сталинград не сдадут. Но и Гитлер с не меньшей категоричностью заявлял, что Сталинград практически взят. Чтобы оттянуть часть немецких войск от Сталинграда, на всех участках фронтов проводились крупные и мелкие контрнаступления и операции, в том числе рейды в тыл врага.

Мне объявили, что за самовольное оставление боевой техники врагу и самовольный уход с позиции приговором трибунала я разжалован в рядовые, приговорен к 7 годам заключения, с заменой наказания штрафной ротой сроком на два месяца. Меня отвезли в другое место, где собрали человек двенадцать проштрафившихся танкистов, а затем нас по одному вызывал на беседу какой-то капитан с эмблемами танкиста и старший лейтенант-особист. Как я понял, из особого отдела армии. Особист больше помалкивал, а вопросы задавал капитан со шрамом, пересекавшим губу, и орденом Красной Звезды. Фамилия его была Крылов.