— Матушка твоя, Саня, на том свете в раю, как мученица. Снится… Ладно, это бывает. Чего ты прячешься, чего лезешь под койку? Стыдоба. Ты ж мужик.
Перестал Сашка лазить под кровать. Но спать перебрался к Петюне под бок на соседнюю кровать. Серега поворчал, но уступил.
Петюня был политически грамотный солдат, новости смотрел регулярно.
— Нет, все таки «Независимая» правдивей всех, — констатировал Петюня после очередного репортажа из Грозного. — А на самом деле, скажу, правду ее не найти.
— Чего это? — лезет Серега.
— Вот ты, Серега, водку пьешь? Пьешь. А спирт?.. Правильно — разбавляешь. Так и правда. Ее в чистом виде употреблять опасно для здоровья, — и добавил, — в больших количествах когда.
Запил смертным поем Буча.
Сашка стал его боятся.
Страшный Буча: глаза — муть болотная. Ругаются с Костей-старшиной. Раз дело чуть не до драки дошло. Растащили, ствол у Бучи отняли. Пьяный был Буча в смерть — на ногах не стоял. Комендант приказал его в пустую камеру отнести, чтоб трезвел. На утро выпустили.
Духанин встал в позу — уволить залетчика.
Подурнел Колмогоров после всех последних событий, бед. Лицо прыщами пошло. Солдату — что? Проспался в холодной и в строй, на маршрут. Ему, коменданту, хоть затылком об стенку, где флаги и портрет. Вакула спирт не разбавляет: от чистого употребления глаза по утрам — будто бельма наросли — муть болотная. Послал Колмогоров начштаба: опытных саперов увольнять — да ты в уме ли, Михалыч? Подумал Колмогоров, что надо бы Вакуле сказать, что пусть впредь разбавлял он спирт, а то для здоровья опасно — горе прям для головы и зрения.
* * *
За окном вагона шумели. Вязенкин катастрофически не мог сосредоточиться.
Первая фраза не строилась, мысли его блуждали, перед глазами вставали картины минувшего дня: розовый мозг, икона в серебре, выпуклый прокурорский живот, лифчики на балконах, тетки под колесами.
Вязенкин глянул в окно. Под выцветшей масксетью, за столом, уставленным пластиковыми стаканами, бутылями с пивом, консервами из офицерских сухпаев, собралась компания операторов.
…Вернувшись в Ханкалу, Вязенкин завалился на верхнюю полку, час пролежал лицом к стене. В вагоне шумели: Пестиков хвалился отснятым материалом. Бывалые операторы с госканалов сказали: ничего картинка, а мы мирную жизнь снимаем — установки сверху. Горд Пестиков — им, из «Независимой», за правду платят, сказочно платят. И правда у них получается неразбавленная, прям сказочно неразбавленная. «Давай, Гриня, пиши! Правду пиши». Шепелявит Пестиков, пивом брызжет себе на жилетку. Вязенкин сел писать. Пестиков с компанией и пивом перебрались на улицу.
Судьбу свою Вязенкин не выбирал. Как, впрочем, и все остальные. И о философии ему не думалось. Зато думалось о фотографии… Тогда еще жил Вязенкин в маленьком городке, работал в местной газетке фотокорреспондентом. Открывали году в девяносто третьем памятник у вечного огня. Звезда, расколотая пополам, — будто молнией-зигзагом разорвало красный мрамор; шесть фамилий на камнях — те, кто не вернулись с афганской войны. Напечатали в газете фоторепортаж. Пошел Вязенкин отдавать фотки ветеранам, как обещал. В комнате сидят трое, накурено, хоть топор вешай. Суровые лица у «афганцев». Отдал он фотки и вдруг увидел на столе карточку в рамке, на фотографии солдаты черно-белые. Дядька однорукий ткнул пальцем в карточку: «Этот погиб, а этот в госпитале без обеих ног», — и по виску себя потер. Виски белые у него. Тогда подумал Вязенкин, что вот перед ним настоящие мужчины: так только настоящими мужчинами и становятся — через страдания, потери близких. Через смерть. Если по-философски о жизни рассуждать, то получалась у Вязенкина полная ерунда в голове — переполох, да суматоха. Как попал на лучший канал страны? Да случай — факт: звезды так легли над Останкинской башней. На Кавказ поехал — тоже случай: путано все, если копаться в деталях. Тридцать лет стукнуло ему, и понеслась жизнь: не то под откос, не то, наоборот, в верхотуру потащило. Собирался он в эту первую командировку и задумался: наверняка случится с ним что-нибудь эдакое. Вспомнил черно-белых солдат в рамке. И представил себе: пройдут годы, вот сидит он за столом, и портрет перед ним. А на портрете и живые, и не живые: ослепшие и безногие — братья его фронтовые. Он трогает себя по вискам: седые виски у него. Он теперь мужчина — войну пережил…
Шумят за окном, мешают писать: фразы-одиночки рождаются и вылетают в окно вместе с дымом табачным. Задуло к вечеру, пылюга горькая на зубах. Часа через два вроде срослось, сложилась история — мрачная история. Задумался Вязенкин. Солдат тот ему видится: глазами режет, режет… Вот, наверное, пацан, повидал всякого.
Шепелявит за окном Пестиков, бахвалится картинкой.
Пора уже к телефону бежать, начитываться — перегонять картинку в Москву, туда, где Останкинская башня под звездами. Правду эту подхватит восходящими потоками и с верхотуры небесной разнесет по домам, квартирам — где обыватель. Глотай, обыватель, неразбавленную правду, залпом без закуски. Спутник завис над Атлантикой. Инженеры завели дизелек: заработала передающая станция, понеслась картинка. Чистое небо, чистая картинка.
Вязенкин связался с редакцией по телефону:
— Ленок, нормально?.. Перегон картинки по спутнику на восемнадцать? Когда пойдет в эфир?.. Титры я начитал: фамилия прокурора, а солдат можно не титровать, так по именам, придумайте сами. Напишите просто — военная комендатура. Фамилия бабки, которую убили? Уй, а я не помню. Стой. Там же прокурор говорит. Ну и возьмите из синхрона.
Ленок была опытным редактором.
— Алле, алле, Гриша. Слышишь? — связь через спутник квакала и вытягивала слова. — Я подредактировала, а то получается однобоко. Больше теток надо. Зачистка и так далее. Ну, ты ведь понимаешь, мы должны показывать все стороны жизни. В эфир завтра. Пока, пока.
Назавтра смотрели сюжет в вечерних новостях. Шли первым номером. Страшный сюжет. После репортажа выступал английский лорд, говорил, что комиссия от Европарламента выявила недостатки. Зачистки массовые — излишне жестокая непродуманная мера, нужно действовать законными способами. Люди потом пропадают. Местные жители недовольны действиями федеральных сил.
Из редакции позвонили.
— Привет, привет, — интимно пищала Ленок. — Умничка. Сюжет супер. Все ровненько: старушка… страх какой. И зачистки. Объективная картина. Икона просто кайф, берет за душу. Солдат колоритный. Чем будете заниматься завтра? Берегите себя. Пока, пока.
Пестиков, в общем-то, был не плохим человеком и операторы с госканалов тоже.
Хороший сюжет — повод.
Выпивали.
Темные ночи на Кавказе. Вырубили свет по группировке. Зажгли свечи.
— Военных тоже можно понять, — Пест, когда волнуется, размахивает руками и плюется себе на жилетку. — Всех в асфальт? Не-е… А дети, фтраики? Они же не виноваты. Прикинь, подошли и в затылок бабку. Убили кто? Отморозки.
Устал Вязенкин, выпил и спать захотелось.
— Сколько время, Пест?
Тот выдал:
— Тыща четырефта… и еще девяносто пять долларов.
— Как это?
— Две недели отсидели? По сто баксов в день премиальных. И еще почти день. Вот и получается тыща…
— Полночь уже, — кто-то из операторов уточняет.
— Значит полторы штуки баксов, как с куста.
Ну что ж, решил Вязенкин, деньги свои заработал он честно. Чего стыдиться? Полторы тысячи… Завтра они поедут в эту комендатуру и уж непременно познакомятся с самим комендантом. Такие перспективы, эксклюзив, если Пестиков не врет. Философия выстроилась продуманно целесообразно. Это шанс, его Вязенкина шанс. Война, войной. Что он может изменить?
«Останемся до конца месяца, — думал Вязенкин. — Закорешимся с военными, наснимаем правды и заработаем денег. Пусть будет, что будет».
Много позже станет Вязенкин ворошить в памяти минувшие дни, но не сможет вспомнить день и час, когда он переступил черту — шагнул за грань дозволенного.
Был день, и был ветер…
Тут все от характера зависит. Одного на ветру истреплет — сердце заледенеет, другой потеряется вовсе, оттого что мякоть внутри. Не берет такое сердце ветряной мороз: снаружи кремень, запазуху не смотри — мякиш сопливый.
В тот день поперло Вязенкину, — сорвались с за облаков восходящие потоки, — с комфортом Вязенкину поперло… Комендант Колмогоров принял их, и Пестиков счастливый обнимался с ним. Ночевали в комендатуре, знакомились с офицерами. За столом, когда подняли третью, Вязенкин выпил и торжественно замолчал. Но разговоры потекли обычные. Вязенкин, все более одухотворяясь, сказал какие-то правильные слова. Получилось к месту. Колмогоров репортаж видел: вспомнил старуху. Посожалели.
Реплика в тему — как ветер в спину.
