Холмогоров торопливо пошел в блиндаж, соединился по телефону с Похлебкиным. Буров, остановившись в проходе, слушал, как командир роты говорил в трубку об обстановке, складывающейся на его участке обороны, и о том, что считал необходимым несколько видоизменить систему взаимодействия огневых средств.
— Надо усилить первый взвод, особенно отделение Растопчина, а у нас там ни черта. Батарею противотанковых пушек, говорю, на правый фланг роты передвинуть надо!.. Что?.. Передвинуть, говорю!..
Холмогоров вдруг смолк. Нахмурив брови и сузив глаза так, что от них остались одни щелочки, слушал комбата. Когда голос Похлебкина оборвался, он положил на телефонную коробку трубку, вытер со лба пот и процедил, обращаясь к Бурову:
— Черт-те что! Накричал, в самовольстве и трусости обвинил, а в суть не вник. — И кивнув в сторону немцев: — Неужели ему не понятно, буквоеду, что они т а м пойдут и, значит, к э т о м у надо готовиться, предупредить э т о?! Полковая артиллерия! Да разве полковая артиллерия тут поможет, если она где-то на куличках?
Холмогоров ругался долго. Выждав, Буров предложил предпринять что-нибудь в рамках, дозволенных для роты. Тот посмотрел на него так, будто встретил впервые.
— «В рамках дозволенного»!.. — передразнил он политрука и вдруг заговорил уже на полном серьезе: — В рамках дозволенного у меня все учтено. Так что сдвинуть с места нечего.
— А ты все-таки пораскинь мозгами, — настаивал Буров.
Холмогоров задумался. Они опять вышли из блиндажа в траншею. Прислонившись к брустверу, придирчиво переоценивали расположение огневых средств роты. Отделение Растопчина, перед фронтом которого, за кустарником, шла непонятная, угрожающая возня немцев, действительно огневую мощь имело незначительную. Но когда Буров предложил Холмогорову самовольно передвинуть батарею сорокапяток, командир просопел:
— Каждый сверчок знай свой шесток. Учти, мы с тобой пока не генералы. Я под трибунал не хочу.
Весь остаток дня Холмогоров пробыл в каком-то нервном напряжении. Несколько раз заглядывал на позиции первого взвода. Посоветовавшись с Варфоломеевым, усилил двумя станковыми пулеметами правый фланг за счет ослабления левого. Стык между вторым взводом и первым теперь оказался прикрыт огнем надежнее.
— Эх, теперь бы еще противотанковых пушечек! — вздохнул Варфоломеев. — Тут у нас… провал.
— Придется отбиваться противотанковыми ружьями, гранатами, бутылками, — ответил Холмогоров и пошел, немного успокоенный, к себе на КП.
Поздно вечером в наступившей тишине стало слышно, как урчат между кустами занимавшие исходный рубеж для атаки немецкие танки. Рано утром на позиции роты Холмогорова налетела авиация. Бомбили с полчаса. Когда самолеты улетели, началась артиллерийская подготовка. Гитлеровцы забрасывали позиции батальона снарядами и минами, не жалея боеприпасов. В воздухе носилась желтая пыль, в которой расплывалось, потускнев, солнце. Свистели, повизгивая, на мгновение заглушая сплошной гул, осколки. Они то и дело ударялись о валуны, вросшие в землю, и высекали из камня, как кресалом, яркие огненные вспышки. От этого, казалось, огромное, утонувшее в желтой пыли и черном пороховом дыму поле как бы искрилось…
Минут через десять стрельба гитлеровцев начала ослабевать. Холмогоров, сообразив, что они переходят на беглый огонь и переносят его в глубь нашей обороны, чтобы бросить пехоту и танки в атаку, выскочил из блиндажа. Побежав было по траншее на запасной КП роты, находившийся за отделением Растопчина, он, как-то неестественно схватившись за правый бок, выпустил из руки автомат и стал садиться. Видевший это Буров выбежал из блиндажа. Подхватив командира роты под мышки, он посадил его, прислонив спиной к стенке. Холмогоров посидел так, а потом стал валиться на бок. Политрук с подоспевшим связным положили его на дно траншеи.
Холмогоров срывающимся голосом кричал в блиндаж телефонисту:
— Передать общий: всем занять боевые места. Приготовиться к отражению атаки…
Труся́, торопливо подбежали откуда-то по траншее фельдшер и два санитара с носилками.
Холмогоров был ранен осколком. Ребро на правом боку, вывернувшись, торчало через рваную дыру в гимнастерке. Оттуда хлестала кровь.
Командира перенесли в блиндаж.
Буров, принявший командование ротой, приказал тут же доложить о случившемся майору Похлебкину, а сам склонился над Холмогоровым, которому в это время накладывали на рану повязку. Холмогоров, не обращая внимания на боль, наставительно говорил политруку:
— Ты… поближе к Варфоломееву будь. Он парень с головой. Кое-где и подскажет что дельное… Впрочем, я тебе, пока силы будет хватать, помогу… Только вынесите меня наружу, где виднее…
Но Холмогорова оставлять на поле боя не решились. Рана у него была тяжелая. Он с каждой минутой становился все слабее. Поэтому, как ни упирался командир, его понесли в тыл. За носилками, чуть пригибаясь, чтобы не задела шальная пуля или осколок, шел Буров. В грохоте и гуле все разгорающегося боя ему еле слышно было, как Холмогоров, показывая слабеющей рукой на правый фланг роты, произносил:
— Черт с ним, с Похлебкиным! Прикажи сейчас же батарее противотанковых пушек перейти на запасные позиции за правым флангом взвода Варфоломеева — пусть прикрывают подходы к отделению Растопчина. Дураку этому доложишь: Холмогоров, мол, еще до ранения приказал. Я, мол, ни при чем…
Буров, на мгновение выпрямившись, машинально поглядел в сторону отделения Растопчина и вдруг увидел, что по полю через проделанные за ночь проходы в минных полях и проволочных заграждениях ползут, оставляя за собой черные хвосты пыли, вражеские танки. Кинув на Холмогорова тоскливый взгляд, как бы прощаясь с ним, Буров побежал обратно в блиндаж. Там, через амбразуру, он неотрывно стал глядеть на немецкие танки, за которыми, пригибаясь, бежала пехота. С позиций гитлеровцев поливали ружейно-пулеметным огнем и забрасывали минами. Но — это было заметно даже Бурову, человеку, в строевой службе разбирающемуся мало, — у нас не хватало артиллерии. Буров старался понять, как развернется бой дальше. Боролся с охватившей его робостью. Подумав о себе: «Эх, растяпа! Это тебе не беседу проводить, а бой вести… Думал, век в политсоставе проходить? А тут на вот, командуй!» — он вдруг оторвался от амбразуры и, приказав немедленно вызвать Варфоломеева на запасной КП роты, кинулся туда. Понял, что менять сейчас позиции сорокапяток не время.
Когда Буров оказался на запасном КП, лейтенант Варфоломеев был уже там. Все такой же собранный, с простодушным лицом и яркими, спокойными глазами, он в ответ на буровское: «Что будем делать, Холмогоров-то ранен?» — неторопливо произнес:
— По-моему, надо проучить фашистов, — и объяснил смысл этих слов: — Танки будем уничтожать, а которые прорвутся — их там, — и махнул рукой на тылы полка, — добьют. Вот с пехотой… ее надо обязательно отрезать от танков и не допустить к позициям — положить, прижать огнем к земле. Иначе — гибель.
И полетела команда по всей роте: с места не сходить, неподбитые танки пропускать, прячась на дне ячеек и окопов, вражескую пехоту отрезать от танков и прижать к земле, никакой паники.
«Никакой паники» добавил Буров от себя лично. Добавил с умыслом: эти слова должны были напомнить бойцам и младшим командирам те беседы, которые он проводил с ними на УРе.
Бой закипел нешуточный.
Бойцы роты будто вросли в свои ячейки и огневые позиции. Восемь танков врага, подбитые ими, стояли недвижно, дымясь и полыхая огнем. Слышно было, как где-то в нашем тылу долбила полковая артиллерия: видимо, уничтожала прорвавшиеся вражеские машины. Отрезанная от танков немецкая пехота залегла в низине, перед озерком. И только сравнительно небольшой ее части удалось вклиниться на позиции роты — туда, где занимало оборону отделение Растопчина. Загнанное врагом в дот, это отделение до вечера отстреливалось от наседающих гитлеровцев. Прибежавший на КП роты Похлебкин ругался и требовал разблокировать дот и выправить положение. А чем разблокируешь? Идет бой, в роте каждый человек на счету, убери одного, и образуется брешь. Но все же попробовали. Однако вклинившиеся немцы успели укрепиться, и сбить их не удалось. Когда к вечеру бой начал затихать, Варфоломеев предложил Бурову план: до ночи дот поддерживать огнем, не давая возможности врагу на захваченном участке сосредоточивать свежие силы, а с наступлением сумерек, стянув перед ним на позиции часть личного состава роты и хорошо подготовив огневой налет, ударить в штыковую… Из дота беспрестанно стреляли. Но людей и огневых средств у Растопчина становилось, судя по частоте огня, все меньше, и немцы час за часом все плотнее сжимали вокруг дота кольцо. К сумеркам, когда Варфоломеев уже полностью приготовился к контратаке, на глазах у всей роты дот взорвался, и его поглотило красно-бурое пламя взрыва. Или сами себя подорвали, или немцы. Скорее сами, потому что до взрыва, когда штурмовая группа гитлеровцев, сделав неожиданный рывок, оказалась у стен дота и солдаты ее, как муравьи, с трех сторон облепили его железобетонную громаду, оттуда, изнутри, послышалось пение «Интернационала»…
