Он и завис. Махина, величиной с весь модуль, грохоча винтами, перелетела со стоянки и начала медленно опускаться на фанерный барак, который под напором ветра от огромных лопастей, затрясся как домик самого ленивого поросенка, заметался, пытаясь сорваться с места и унестись прочь. Со стороны это смахивало на попытку гигантского изнасилования.
Повисев полминуты и постучав колесами по крыше, Ми-6 поднялся и ушел. Разбор этого полета, конечно, был, но не очень сильный — с кого спрашивать, если Ми-6 улетел. А «свистки» после пережитого стресса стали ускоряться вообще за пределами охраняемой зоны.
3.
Сцена в столовой. Официантка несет чайник между рядами столиков истребителей и вертолетчиков. «Маша, сюда!» — зовет ее взмахом руки командир вертолета, майор Б. «Сначала нам, Маша!» — перебивает его истребитель. Маша в нерешительности останавливается.
— Ты чего встреваешь? — злится майор Б. — Нам уже на вылет!
— Это нам на вылет, — снисходительно смеется истребитель. — А у вас, наверное, это как-то по-другому называется…
— Это как это — по-другому? — хмурится майор Б. — Чья бы корова мычала! Это вы-то летаете? Пронеслись, как укушенные, бросили бомбу куда попало! Лучше бы вообще на земле сидели. А то летай за вами, как нянька, жди, когда обосретесь да катапультируетесь, подбирай, рискуя двумя экипажами! Как будто у нас других дел нет, как вам задницы подтирать. Нацепили «стечкины»,[19] фланируют, а, если приглядеться, — да нахуя вы тут вообще нужны! Только спирт с керосином зря переводите! Маша, наливай!
Однажды летчики попросили у командира эскадрильи устроить им стрельбу из носового пулемета на полигоне. На боевом вылете пулеметом полностью владеет борттехник, тогда как командир жмет на кнопку пуска нурсов. Борттехники встревожились, но делать нечего — нужно выполнять приказ. А встревожиться было от чего — именно борттехник заряжал пулеметные ленты, и это не было простым делом. Зарядная машинка — мясорубка по виду: подкладывай в пасть патроны, да крути ручку. Только следи, чтобы патрон не перекосило — не заметишь, надавишь на ручку, может и шарахнуть. Да и мозоли на руках были обеспечены — тем более что заряжать ленты приходилось после каждого вылета. На борту держали не менее четырех коробок с лентами по 250 патронов. Борттехник Ф. любил, чтобы на его борту было восемь цинков — он ставил их рядком под скамейку. Они грели душу.
Перспектива полигона расстроила борттехника Ф. Он даже вначале нагло отказал подошедшему капитану Трудову:
— Даже и не мечтайте! У меня ствол греется, уже плеваться стал, никакой кучности. Сами же в бою станете жертвой убитого вами оружия. Да и руки мои не железные — после ваших забав ленты заряжать!
Трудов пообещал после стрельбы зарядить столько, сколько истратит. Борттехник Ф. согласился, но на вдвое большее количество — за амортизацию пулемета, как он объяснил. На том и договорились.
— Может, тебе еще и борт помыть? — съязвил напоследок обиженный капитан.
На полигоне борттехник установил пулемет на упор, переключил электроспуск на ручку управления. Капитан Трудов с правым по кличке Милый, веселясь, отстреляли 500 патронов. Они бы могли и больше, но борттехник устал от дурацких танцев машины (прицеливание закрепленного пулемета производилось поворотами самого вертолета) и отключил командира от стрельбы, обосновав это тем, что пулемет перегрелся, и вообще, не нужно изматывать и злить боевое оружие бессмысленной стрельбой.
На стоянке капитан Трудов сказал Милому:
— Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь…
— Нахера мне такие стрельбы, — расстроился Милый. — Он обещал, а я крути!
Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов — простые, бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать суперленту.
Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли:
— Лучше бы я из автомата через блистерок — милое дело…
Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла — борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот, и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя — мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. «Как-нибудь и отсюда постреляю» — подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт.
Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана (может, он был танкистом, артиллеристом, или из какого другого рода войск, но все нелетчики — кроме моряков — были для летчиков пехотой).
— Возьмите, мужики! — попросил смиренно капитан. — Все, баста, моей войне конец — заменился! Уже третий день пью — а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби — хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить… — и он протянул командиру бутыль спирта.
Конечно, его взяли.
Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина.
— Что-то порохом пахнет, — потянул ноздрями командир.
Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал.
— Ты что сделал, козел?! — сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося.
Капитан повернулся на бок, поднял голову:
— А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! — я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем — прощался я, понимаешь?! С этой долбаной страной, с этой войной прощался — чтобы помнили суки!
Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевший следом чемодан и побежал по дороге, не оглядываясь.
Он бежал на Родину.
Экипаж проводил его недобрыми взглядами, — теперь борт № 10 на промежутке Герат-Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик.
— Надеюсь, этот долбоеб просто так стрелял, не прицельно, — вздохнул командир.
Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут.
…А свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.
1.
— А знаешь, Фрол, — сказал старший лейтенант Бахарев, обнимая борттехника Ф. за плечи. — Оставайся-ка ты в армии. Ты уже понял, какая веселая служба у нас — что тебе на гражданке делать? На завод идти?
— Да года через три армии-то не будет, — сказал лейтенант Ф., не задумываясь. — Или сократят ее раз в пять. Перестройка там…
2.
Лейтенант Л., узнав, что на войне легко вступить в партию, засуетился. Начал собирать характеристики и учить Устав и материалы последнего Пленума ЦК.
— Зачем тебе это? — спросил его лейтенант Ф. — Хочешь умереть коммунистом?
— Типун тебе на язык! Быстрее вырасту, может, директором завода стану. Будучи членом партии, легче бороться за переустройство общества…
— Да через три года и партии-то не будет, — сказал лейтенант Ф.
— Ты еще скажи, Союза не будет! — загоготал лейтенант Л.
Но это было слишком сильное предположение даже для пессимиста Ф.
Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все — с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед строем — командир эскадрильи и незнакомый полковник — судя по нашитым на новенький комбинезон погонам — из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью мата объяснили ему, что здесь — не его территория.
