«Лубок!», «Подбит?», «Неисправность мотора…».
Уткнувшись лбом в ладони, скрещенные на станине прицела, старшина отсиживался в прогретой кабине «ЯКа». Осенняя поземка завывала в щелях, а пришел он в полк среди майского цветения, и с каждым днем все круче был водоворот, подхвативший его, как щепку. В Песковатке попалась ему на глаза заметка: «Лейтенант Баранов сбил „Хейнкель-111“. Московский корреспондент, и носа в полк не казавший („Прячется по щелям в штабе фронта“, — говорили о нем), расписывал и облачность, и высоту, и ракурс, и то, как падал „хейнкель“, „оставляя черный шлейф дыма“, а про сержанта Лубка, участника боя, ни гугу. Как будто не Лубка в упор хлестал подфосфоренный свинец турельных установок… Баранов, стало быть, герой, о нем гремят газеты и листовки, а Лубок, видишь ты, щит героя. Как бы подручный, второй сорт… Это – справедливо? Дудки! Нема дурных!.. Эскадрилья по-прежнему селилась кучно, Венька же теперь предпочитал „хутора“. И ужинать ходил отдельно… в интересах Светы тоже… В Песковатке „юнкерса“ раздолбали их так, что самолет Баранова, оставшись без хвоста, просел на попу, задрав нос, как карлик-коротышка. На самолете Веньки осколок срезал трубку Пито, торчащую из крыла подобно руке, замеряющей встречный поток воздуха. Машина стала безрукой, лишилась прибора скорости, в воздух такой самолет не поднимешь…
Не успели очухаться – гудит вторая волна «юнкерсов»…
«Вылазь!» — скомандовал ему Баранов, не имея исправного «ЯКа». И тут он впервые увидел лицо командира, каким оно, наверно, бывает при схватке с тем же «хейнкелем», которого они вдвоем давили до копра…
Плексиглас кабины скрыл ожидание опасности, преобразившее лицо Баранова. Не теряя времени на выруливание, он взлетел прямо со стоянки, по ветру, и на виду всей Песковатки, прыснувшей врассыпную, по щелям и укрытиям, с ходу отрубил ведущего «ю-восемьдесят восемь»… Грузный, толстобрюхий, он рухнул за деревней, технари тут же кинулись к «юнкерсу» на стартере – разжиться инструментом, проводкой, плексигласом…
Венька как сидел на траве, свесив ноги в щель, так и остался сидеть, потрясенный… Увидев Баранова не со стороны, а на его, Лубка, месте, в кабине, его, ослепленного, без прибора скорости «ЯКа», — скорость для летчика все, — Венька как бы прозрел. Как бы открыл для себя Баранова. Понял, кто перед ним. Какая пропасть разделяет его, курсанта-скороспелку, и летчика-истребителя мирного времени, божьим даром наделенного. «Великий Баранов», — признал он. И никто не мог изменить его нового, выстраданного взгляда на командира. Даже сам командир, вложивший в схватку с «юнкерсом» столько, что, заходя на посадку, забыл выпустить шасси… Света, первой кинувшаяся на место с флажками финишера, пульнула «ЯКу» в лоб красную ракету. Отрезвила Баранова, привела его в чувство, он сел благополучно…
«Вене Лубку, лучшему другу по Сталинградскому фронту, — надписал ему фотокарточку Баранов. — Помни Песковатку!»
— Вылазь! — донесся до Веньки голос Баранова, с непокрытой головой входившего в капонир в сопровождении двух летчиков. Инженер эскадрильи следовал за ними.
«Нет Нефёдова», — отметил Венька, кубарем скатываясь, в то время как старший лейтенант поднимался с противоположной стороны, чтобы перепроверить инженера, уже отгонявшего мотор.
На командира, собственно, никто не смотрел: все решал звук двигателя… Инженер, предоставляя свободу действий Баранову, отошел в сторонку; оба летчика не столько слушали, сколько под впечатлением гибели Нефёдова приходили в себя. Один Венька не сводил с Баранова глаз. Была надежда, что мотор не запустится. Но, почихав и покашляв, он перешел на шелестящий посвист малого газа. «Малый газ – не показатель», — сказал себе старшина, зная в душе, что мотор исправен и что штрафная эскадрилья ему уготована.
Штрафной эскадрильи ему не миновать… Средний режим озаботил Баранова. Переглядываясь с инженером, призывая его вслушаться, командир прощупывал сомнительный диапазон, проходясь по нему снизу доверху и раз, и другой, и третий. С каждой старательной пробой Лубок взлетал и падал, ожидая от Баранова то милости, то казни, то ненавидя его, то боготворя. Перед тем как дать полный газ, командир сделал паузу. Затем плавно, с усилием перевел мотор на максимальные обороты. Пустил его «на всю защелку». Исхудавшее лицо Веньки вытянулось. Штрафная эскадрилья куда-то отошла от него, отступила, исчезла, перестала его заботить и страшить. Тридцать, сорок секунд нарастающего до рези в ушах моторного рева звучали безжалостным и оглушительным, на весь мир, презрением к нему Баранова…
«Марало!» — врезал ему командир в наступившей тишине и тяжело сошел на землю.
Гуськом, погруженные в себя, направились невольные судьи в штаб: Баранов с непокрытой головой, прихрамывая, два летчика за ним, инженер… Бой над вокзалом, гибель товарища, спазм малодушия, каждым из них пересиленный, а старшину смявший, сближали горстку усталых, пестро одетых людей, сделавших для пехоты и города все, что могли.
Адъютант встретил их новостью: завтра Хрюкин будет вручать Баранову Золотую Звезду Героя.
— Велика честь, да радости мало, — приосанился старший лейтенант. — Насчет Лубка решение будет такое: я разберусь с ним своей властью.
— Война войной, а покушать надо!
Летчики, ходившие на Сталинград днем, и новички, только что прибывшие для пополнения, ужинали в затемненной брезентами столовой. Вчерашним курсантам был подан на аэродром грузовик – знак внимания, — они ехали в поселок степью, уже охваченной заревом горевшего города; орлы, встревоженные пожаром, сидели вдоль дороги с наветренной стороны, единообразно оборотив головы на Сталинград, не замечая вздымавшей пыль полуторки…
В столовой тесно: терпеливо ожидая, когда старожилы освободят места, новички и здесь чувствовали близость сражения. В свете коптилок, чадивших на дощатых столах, выступала худоба белолобых лиц, ранние морщины, которым так податлива молодая кожа, тугая на скулах, или, напротив, от усталости и скверного питания несколько дряблая ниже линии глаз; гимнастерки, ветшавшие без долгой замены, подштопанные в прелых местах мужской рукой; темнел на подоконнике баян, потерявший днем своего хозяина; чувствительны были и гробовые паузы. Тяжело воцаряясь над столами, они могли бы озадачить и летчиков, если бы сами летчики их замечали…
Полуторку, отвозившую новичков с аэродрома, Венька пропустил, побрел восвояси пешком, один… скверно было у него на душе. Посреди дороги он остановился… Светы в поселке нет. В столовой ждут его законные – после Заплавного – сто грамм, даже с добавкой, если потрясти адъютанта… Но там же и Баранов, и Пинавт. Он долго смотрел, как по горизонту то беспокойно разгораются, то спадают огни далекого Сталинграда. Грозные силы, вздувавшие этот горн, говорили о том, как слаб перед ними пилот-скороспелка, растерявший на быстром пути от сизых донецких копров до рыжего Заволжья весь авиационный джентльменский набор, некогда неотразимый. Единственный его доспех – трофейный парабеллум-девять, память Верхне-Бузиновки. Комдив Раздаев поглядывает на его трофей косо, — не то с осуждением, не то с завистью.
Достав беспощадный к сусликам «пугач», Лубок поискал глазами мишень, вскинул руку и, скособочившись, несколько раз бабахнул в воздух…
Столовая – из двух комнатушек. За ближним к входным дверям столом и возрастом и осанкой выделялся плечистый, наголо остриженный капитан. Рассеянно и молча управляясь с гуляшом, он изредка проводил пятерней ото лба к затылку, как делают люди, привыкшие носить мягкие, спадающие на лоб волосы.
— Кто сей колодник? — спросил Венька адъютанта.
— Артист, — шепнул адъютант.
— Трагик, — вглядывался Венька в капитана, в его снизу освещенные, сильно выступавшие надбровные дуги. — Исполнитель роли Отелло…
— Соло на баяне… Он днем в пустой столовой такой концерт исполнил… у поваров вся подлива сгорела… До того здорово, до того мощно… Я сам заслушался.
— Из ансамбля, что ли?
— Из штрафной эскадрильи… Капитан Авдыш…
Штрафная… То, чего Венька страшился и ждал, не признаваясь Свете…
— Струсил, — скорее назвал причину, чем задал вопрос истребитель-физиономист. «Сейчас меня потребует, — прислушивался он к голосу Баранова в соседней комнате. — И объявит. Прилюдно»… Вот что нестерпимее всего: штрафная эскадрилья – прилюдно.
— Был наказан на двадцать штрафных вылетов. Приказ комдива Раздаева. Меру определял он, Раздаев. Посылать на аэродромы, переправы, на фотографирование результатов.
— Короче, где кусается.
— Да. Задания выполнять, а вылеты в зачет не идут.
— Нагрешил капитан, за жизнь не отмоется, — сказал Лубок жестко, как бы ничего другого от Авдыша не ожидая, а сам, следя за речью Баранова, готовился к тому, что командир вот-вот его потребует.
