— Найдите мне их, укажите: вот здесь, — и я раздавлю их! Сотни солдат достаточно будет. Разыскать их — это ваше полицейское дело, а мое дело — раздавить. Да!
Он замолчал, тяжело дыша.
Ридлер спрыгнул наземь. В нем еще не остыла злость после выезда из Покатной.
С этими русскими справиться будет гораздо труднее, чем думалось. Он был уверен, что придуманная им расправа нагонит на остальных такой страх, что парализует у них и мысли и волю. Сначала все как будто так и вышло: к концу казни покатнинцы притихли, словно омертвели. При полнейшем безмолвии был выслушан и приказ о телегах. По команде «Разойтись!» толпа не шелохнулась. Пришлось разогнать ее… А когда он выезжал из села, кто-то кинул булыжник, и стекло машины разлетелось вдребезги.
Бессмысленная стрельба по деревьям раздражала.
«Очень большая польза после драки кулаками махать», — усмехнулся он, подходя к солдатам, стоявшим возле разбитого танка.
Они расступились, и он увидел двух обгоревших солдат. Один лежал пластом на земле и протяжно выл, второй сидел. Голова его, низко опущенная на грудь, была перевязана полуистлевшей рубахой, волосы и брови опалены, кожа с лица и шеи местами слезла. Ридлер догадался, что оба они из охраны, сопровождавшей транспорт.
— Сколько их было? — спросил он нетерпеливо. Ефрейтор с железным крестом на груди вытянулся и козырнул.
— В живых только эти двое да экипаж из хвостового танка. — Он кивнул на танк, возле которого стояла машина полковника. — Всего двадцать пять пятитонок было, на каждой по два-три солдата. Если подсчитать…
— Я спрашиваю, сколько было партизан? — оборвал его Ридлер.
Ефрейтор смущенно замолчал. Один из обгоревших солдат приподнял голову, взгляд его дико пробежал по вершинам сосен, потрескивавшим от пламени.
— Я немец… Я бог! — прохрипел он и захохотал. Сорвав с головы повязку, он вытянул перед собой руки: из потрескавшихся пальцев сочилась кровь. — Смотрите: я немец… — Лицо его передергивалось, на губах выступала пена.
Ридлер выстрелил ему в голову.
— Не догадались раньше… Зачем мучиться? — вкладывая револьвер в кобуру, холодно сказал он полковнику.
На дорогу вылетела группа всадников: впереди — косоплечий вахмистр, присутствовавший при казни в Покатной. Ридлер узнал его и поморщился: значит, отрезать партизанам путь к отступлению не удалось. Круто осадив коня, вахмистр спрыгнул.
— Схватили партизанку!
Лицо Ридлера оживилось.
— Где она?
Вахмистр указал на лес.
Между деревьями, приближаясь, мелькали кони и фигуры пеших солдат.
Ридлер перешагнул через труп солдата и вошел в лес. Следом за ним заторопился полковник.
С надломившейся обгорелой сосны на голову им посыпались искры.
Глаза Ридлера заслезились от дыма, и он остановился. Слева шагах в десяти от него тесной кучкой белели кони. Они тихо ржали, а спешившиеся кавалеристы обступили рыжеусого унтера в форме танкиста, сидевшего на вырванной снарядом сосне.
Ридлер прислушался.
— О головном танке, как подорвался, не скажу, господа. За грузовиками не видно было, — рассказывал танкист. — Полагаю, на мине. Я открыл люк — машины стоят, а с деревьев тучей — гранаты. Баки с горючим вспыхнули. Светлее, чем днем, стало. — Он помолчал, смотря в сторону дороги. — До сих пор, господа, в глазах: сосны качаются… спрыгивают с них… больше все женщины… молоденькие… как ведьмы! Наши — в лес, а по ним — из винтовок, из автоматов, из пулеметов… Думали по другую сторону дороги в лесу укрыться, а там тоже сосны качаются, и с них… А снаряды рвутся… ящики с патронами рвутся… Два года, господа, я на войне, но страшнее этой ночи…
Страх, звучавший в его голосе, передавался и слушателям. Их освещенные лица были мрачны. Некоторые пугливо оглядывались на горящие сосны.
Ридлер до крови прикусил губу. Только этого еще не хватало, чтобы гарнизонные войска стали дрожать при одном слове «партизан».
— Танкист? — спросил он, быстро подходя к рассказчику.
Тот мгновенно поднялся.
— Так точно, госпо…
— Из уцелевшего танка?
— Так точно.
— Ну и убирайтесь к дьяволу на свое место! Козырнув, танкист попятился.
Ридлер хотел сказать Корфу, чтобы тот разъяснил солдатам, что здесь не место забавляться сказочками о ведьмах, но полковника уже не было возле коней.
— Партизанен? — по-женски тонко долетел его голос из темноты.
Присмотревшись, Ридлер смутно увидел тесную массу людей, мерцание касок, головы коней. Быстро подойдя к этой толпе, он повелительно крикнул, — и солдаты расступились, чтобы пропустить его внутрь. Пленница лежала на земле, а Корф топтал ее ногами и визжал:
— Партизанен! Будешь дорога показать? Партизанен! Рядом с ним стоял Август Зюсмильх.
Сквозь стоны пленница кричала:
— Нет, не партизанка!
Ридлер тихо отстранил полковника.
— Полицейское дело не ваше, господин полковник, — сказал он насмешливо. — Эй, ты… Встать!..
Пленница ухватилась дрожащими пальцами за низенький пенек и с трудом поднялась.
— Свет!
Солдаты защелкали карманными фонарями. Больше десятка бледных лучей скрестились на окровавленном лице Даши Лобовой. Глаза ее встретились с глазами фон Ридлера, и она съежилась.
— Я не партизанка.
…Ридлер допрашивал, наверное, свыше получаса, с терпеливой настойчивостью по нескольку раз задавая одни и те же вопросы; потом он закурил. Полковник выжидательно вскинул на него глаза:
— Не партизанка? — Посмотрим, — уклончиво ответил Ридлер. Пулеметы стихли совсем, и лишь по другую сторону большака продолжали тяжело ухать два или три орудия.
Солдаты пугливо озирались: лес вокруг был непонятный, враждебный, пугающий. Кое-где дымную муть прорезали лохматые красные столбы — горели деревья. Быть может, партизаны и не ушли? Может быть, они притаились где-нибудь близко в этом дыму и каждую минуту могут застрочить их пулеметы и винтовки?
Даша стояла с низко опущенной головой.
— Жарко? — притворно сочувствующим голосом обратился к ней Ридлер. — Прошу извинить, я не сообразил.
— Раздеть! — приказал он по-немецки солдатам. Солдаты сорвали с Даши вязаную кофточку, платье.
Курносый унтер так рванул рубашку, что она затрещала; оголились плечо и грудь. Ридлер сделал знак прекратить раздевание. Даша натянула рубашку на плечо. На нее со всех сторон направили лучи фонариков.
Солдаты загалдели. Задние напирали, пытаясь пробиться вперед.
Прищурясь, Ридлер с ног до головы разглядывал стоявшую перед ним девушку. Отбросив окурок, он взял ее за подбородок.
— А ты недурна, очень недурна. Они непрочь будут поиграть с тобой в одну игрушку.
Даша обмерла. Этого она страшилась больше смерти, больше пыток. Тело стало горячим, точно его огнем охватило, а в груди все обледенело. Вокруг был мир — большой, черный, пустой; и в нем одна она и эти звери с разгоревшимися глазами.
Ридлер тряхнул ее за плечо и резко крикнул:
— Зачем лесом шла?
— Страшно дорогами.
— Откуда?
— С той стороны.
— Зачем?
— Говорила ведь… Своего дома нет теперь — сожгли. Вот и хожу из деревни в деревню: где люди добрые пустят, там и поживу.
— Ночью зачем?
— Да я все время так — и днем и ночью иду.
— Где партизаны?
— Какие партизаны? Я из простых. Дома своего нет, вот и хожу из деревни в деревню.
Ридлер положил ей на голеву ладонь, ласково погладил.
— А ты не пугайся нас, девушка, мы не звери. Кто с нами хорош, с тем и мы хороши. Скажи нам все, что знаешь, — ничего плохого не сделаем, если ты и партизанка. Ты красива — о себе подумай, о матери. Старенькая она, да?
— Нет у меня родных, сволочье проклятое! — закричала Даша. И в этом крике вырвалась вся ее до сих пор сдерживаемая ненависть. — Ничего не скажу! Не знаю!
Ридлер сделал рукой широкий жест, по-немецки крикнул:
— Берите ее!
Радостный животный вой покрыл его слова. Даша пошатнулась.
С большим трудом Ридлеру удалось выбраться из толпы. Полковник сердито попыхивал трубкой. Он думал, что без этого гестаповца ему не распутаться с начальством за сегодняшнюю ночь. У Ридлера большие связи в верхах. Говорят, его поддерживает сам Гиммлер, с которым он когда-то, кажется еще до прихода Гитлера к власти, был даже на «ты». Но захочет ли гестаповец помочь после того, как он, Фридрих Корф, так грубо говорил с ним?
