Маша осторожно затянула узел и помогла надеть сначала кофту, а потом ватник.
И побежала дальше.
По бедру ее била граната, которую она всегда носила в кармане. «На всякий случай» — весело не шутила она. Навидалась уже в оккупации разного. О чем и вспоминать-то не хочется. Не то, что говорить.
И надо же было так случиться…
Какая-то дурная пуля, прилетевшая из глубины леса, когда бой уже и затихал одиночными выстрелами ударила именно в этот карман.
Маша погибла мгновенно, разорванная взрывом пополам. Единственная погибшая у партизан в этом бою. Бывает такое на войне.
Хоронили ее на следующий день. Без гроба. Не было времени на гроб. Вырыли яму на партизанском кладбище. Сложили куски ее тела на дерюгу. Завернули. Положили в яму. Закопали. Рядом с деревом. На деревце вырезали ножом «Мария Шувалова. 1922–1942»
Потом выстроились отрядом перед могилой. Речей не говорили. Больше плакали. Ваня только не плакал. Разучился, что ли? Или ещё не научился… Полкман вышёл из строя. Снял ушанку. Постоял молча. Потом поднял пистолет вверх. Отряд передёрнул затворами винтовок и карабинов.
Залп!
Залп!
Залп!
Во время третьего залпа случилось странное. Командир вдруг сделал шаг вперёд, покачнулся и упал лицом вперёд, прямо на могилу Маши.
И умер.
Как оказалось, от выстрела в спину. Пуля перебила позвоночник, отрикошетила от костей и, разорвав лёгкие, пробила сердце.
Под грохот салюта Полкмана убил, как выяснилось позже, лазутчик, назвавшийся сбежавшим из плена красноармейцем. Впрочем, он и был бывшим красноармейцем, перешедшим на службу к врагу. Имя его история не сохранила, что, впрочем, и хорошо. Остается только предполагать, как его казнили партизаны, души не чаявшие в грозном медведе Мартыне Полкмане.
Все же паскудная эта штука — война.
— Да, кстати, герр подполковник, вы упомянули о том, что к концу операции практически лишились командного состава бригады. Так? — продолжал фон Вальдерзее.
— Так. Погибли практически все командиры батальонов. Кроме командира первого батальона капитана Жука. Батальонами командовали комиссары. Погиб начальник штаба, был ранен комиссар Мачихин. Потери среди командиров рот и командиров взводов были ещё больше. Некоторыми взводами, а то и ротами командовали сержанты.
— Двести четвертой кто командовал, после эвакуации Гринёва?
— Эвакуации… — горько ответил Тарасов. — Бегства с поля боя. Так вернее.
— Пусть так, — согласился с ним обер-лейтенант. — Так кто командовал?
— Комиссар Никитин.
— И как он в деле?
— Лучше Гринёва. Однозначно лучше. Умнее и храбрее.
— А что с координаторами из штаба фронта?
— Степанчиков погиб. Как погиб — я не знаю. Не видел. Доложили, что это работа кукушки.
— Кукушки? — наморщил лоб обер-лейтенант. — Ах да, вы так называете снайперов. Потому что они сидят на деревьях, так?
— Так, — согласился Тарасов.
— Я вам приоткрою секрет, герр подполковник. Мы не такие дураки, чтобы снайперов сажать на деревья. Снайпер должен быть мобилен и менять позиции после каждого удачного выстрела, — стал читать обер-лейтенант лекцию подполковнику. — А позиция на дереве сводит мобильность на нет, что равнозначно самоубийству. Понимаете?
Тарасов молча согласился. Впрочем, это согласие не отменяло того факта, что десантники время от времени сбивали «кукушек» с этих самых самоубийственных позиций. О чем Тарасов и сказал обер-лейтенанту.
— Наблюдатели и корректоры, герр подполковник. А что с Латыповым?
— На момент прорыва был жив, далее — не знаю. В силу объективных причин. Сами понимаете, каких.
— Вот тогда давайте и поговорим о вашем прорыве.
* * *
Попытка прорыва через шоссе не удалась. Немцы были готовы к атаке бросив на трассу практически все свои свободные силы, перекрыв возможные пути отхода. Антипартизанская группа оберфюрера СС Симона, полевые батальоны люфтваффе, артиллеристов, пехотные части, подкрепления, только что прибывшие на самолётах, даже взвода охраны и шума-батальоны.
Ярость и мужество десантников — перехлестнувшие сверхчеловеческие пределы — не смогли преодолеть пятикратное превосходство противника. Измученные парни смогли преодолеть трёхметровый снеговой вал, рычащий пулемётами, они смогли переколоть немецкую пехоту в траншеях, они уже стали отжимать фрицев, расширяя коридор прорыва и некоторые уже вырвались на другую сторону дороги.
Но удара танкового батальона они выдержать уже не могли. А за танками шли лыжники врага. Контратака немцев была настолько мощна, что бригада покатилась обратно, огрызаясь огнём.
Немцы разрезали бригаду почти пополам, а затем дробили и дробили ее на все более маленькие группы. В лучших традициях немецкого блицкрига. К средине дня — атака началась ранним утром — поле было усеяно трупами десантников.
Но оставшиеся в живых продолжали биться, продираясь сквозь немецкие заслоны. Бой развалился на многочисленные стычки, когда в ход шли уже не только винтовки и ножи, а порой даже и кулаки.
Тарасов с группой штабных нарвался на немцев неожиданно. Выскочили навстречу друг другу и бросились враг на врага молча, без криков «Ура!» или «Хох!». С рыком, словно две стаи волков, с хрипом, словно две смерти. Ожесточенность драки была такова, что ни та, ни другая сторона даже не вспомнили про огнестрельное оружие, выхватив ножи и лопатки.
Подполковник поднырнул под удар дюжего немца и без промедления, на одних рефлексах ударил его финкой в бедро, а когда тот споткнулся, той же финкой махнул ему по лицу. И тут же забыл об этом немце, прыгнув на спину другому, душившему нашего бойца. И только успел резануть того по кадыку, как получил удар по голове. Но ушанка смягчила удар, прошедшийся вскользь, и Тарасов не потерял сознание, лишь свалился, перекувыркнувшись, в снег.
И тут же на него прыгнул немец и схватил за шею, ломая горло. Почти теряя сознание, Тарасов ткнул ему пальцами в глаза. В один попал. Немец тут же завизжал от боли и рефлекторно схватился за лицо. Подполковник мощным ударом свалил его с себя и принялся молотить его кулаками, а потом схватил за потные волосы и стал бить о торчащий из под снега пень. Бил долго, рыча и превращая голову врага в кашу из мозгов и осколков костей — ыхххырррырррр…
И как-то внезапно все затихло.
Время внутри и снаружи — это разные времена. Иногда бой длиться минут пять, а кажется, что целый день. Иногда несколько часов, а кажется — несколько секунд. И, почему-то, он всегда заканчивается внезапно.
Только что орали, хрипели, стонали и вдруг — раз! — все закончилось. Только тяжело дышащие люди, трясущимися руками растирающие по лицам свой пот и чужую кровь.
— Ну ты, Ефимыч, зверюга… — нервно хохотнул полковник Латыпов. — После войны иди работать на рынок, в мясной отдел. Тебе цены не будет. Голыми руками будешь мясо на порции рвать.
Латыпов показал на голову фрица, вернее то, что от нее осталось. Кровавое месиво, из которого торчал безжизненный глаз. Один.
— На себя посмотри… — тяжело дыша, ответил ему Тарасов.
Маскхалат Латыпова был похож на полотно безумного художника, раскрасившего белый холст струями крови.
— Так что, товарищ подполковник, мясником меня только после тебя возьмут…
Вместо ответа Латыпов похлопал Тарасова по плечу и поднялся со снега.
— Потери?
— Политотдельцев завалили. Обоих. А так вроде живы остальные… — подал голос адъютант Тарасова — Полыгалов. А сам, сидя рядом с трупом, растирал снегом стремительно наливающуюся фингалом щеку.
— Полигалов, ты когда к нашим выйдешь, все решат, что ты тут по ресторанам ходил, — вытер кровь, сочащуюся из носа Тарасов. Успели, видимо, заехать.
— Почему это? — адъютант даже перестал растирать щеку от обиды.
— Да уж очень у тебя синяк — кабацкий. Да ты не расстраивайся, с таким фонарем по ночам в сортир ходить удобно. Светить будет хорошо. В дырку не провалишься.
А потом, покряхтывая, командование бригады собралось и отправилось с поля боя дальше на юг. К месту, назначенному на последнем совещании точкой сбора бригады. Назначенному на случай неудачи прорыва.
Но перед этим командиры не позабыли обыскать трупы противников. Несколько банок тушёнки, четыре шоколадки, две фляги с водкой — огромная награда за бой. А самая главная — конец войны, приближенный этой маленькой победой ещё на несколько минут.
На поляне остались шестеро немцев и двое десантников. Неплохая — как бы ни цинично это не казалось — цена за победу.
Жаль, что в других местах той войны бывали другие цены.
Весной сорок четвертого года сюда придёт бывший гвардии сержант — да почему бывший-то? Бывших гвардии сержантов не бывает! — ныне однорукий тракторист Иван Пепеляев, для того, чтобы распахать колхозное поле под пшеницу. Он будет тут пахать и плакать. Пахать, потому что людям надо есть. Детям и бабам нужен хлеб. Стране нужен хлеб. А будет плакать, вытирая о плечо мокрое лицо, потому что поле будет усеяно белыми костями десантников. Белыми валунами их черепов. И пшеница вырастет на этих костях. И люди будут есть этот хлеб. И отныне — из поколения в поколение — кровь и плоть восемнадцатилетних пацанов будут стучать в сердцах потомках.
