Как мы работали!.. Нет, как мы сперва за обе щеки уплетали то, чем угостила нас у входа в овощехранилище скатерть-самобранка! Горячий кофе, сосиски, запеченные в булочке!.. Да на морозе!.. Нет, это была не еда. Это было объедение.
Зато потом… О, как мы потом трудились, хотя, честное слово, в нашем труде было больше от игры, чем от работы. Мы разбились на звенья, и каждое звено получило какую-нибудь секцию: картофельную или свекольную, морковную или капустную.
Секции — это что-то вроде ячеек большого улья-хранилища. Вдоль секций, как по улице, ходят машины. Подойдет машина к картошке, навалит, сколько может, на спину и ходу в магазин. Там ее уже ждут не дождутся. Большой город — Москва, всегда есть хочет!
Вот эти секции и стали нашими игровыми площадками.
В игре — капуста, целая пирамида. Один, у пирамиды, хватает кочан и бросает другому. Тот смотрит, хорош или совсем плох. Если совсем — в отходы. Если хорош или «подлечить» можно, кидает третьему. У третьего задача — прямо противоположная первому. Если первый разрушает капустную пирамиду, третий строит ее заново. Кладет в нее те кочаны, что совсем здоровы, и те, что он на лету «лечит», сдирая с них черный, побитый морозом лист.
Играй, не зевай!
А вот кто-то и зазевался. Ну и схватил кочаном по лбу. В долгу, разумеется, не остался и противника — тем же кочаном по тому же месту! Но я, командир, начеку. И хотя у самого руки зудят осалить кого-нибудь мячом-кочаном, помню службу и водворяю порядок…
Я прикрикнул, воззвав к дисциплине. Забияки опустили руки и смущенно посмотрели на меня. Ну и дурацкий, наверное, был у меня вид, когда в одном из них я узнал секретаря райкома…
Мелькнула мысль, до чего официальным я становлюсь, когда меня кем-нибудь выбирают или назначают. Вон секретарь — повыше моей должность, а может и запанибрата… А он взял да и поозоровал с кануриком Галеевым, и смотри, как тот разошелся! Загонял секретаря, уже не в шутку, а всерьез бросая ему капустные кочаны…
Секретарь с Галеевым, а мы? Мы, все остальные, кроме кануриков, часто видим Галеева в своей компании, кроме занятий, конечно? А никогда! Ни он к нам не идет, ни мы его к себе не зовем. Он к нам не идет, потому что мы его не зовем, а мы не зовем, потому что как же его звать, если он — мы почему-то уверены в этом — к нам ни за что не пойдет? Так мы все думаем о нем, хотя сами о себе другого мнения и точно знаем, если нас не позовут, мы на всех смертельно обидимся!
А не это ли самое случилось с ним, с Галеевым, и со всеми прочими кануриками? Не обиделись ли они на то, что мы их не зовем, и от обиды этой свернули на дорожку, по которой честные не ходят?
— Лешка-а! — Зовут или послышалось? — Ра-бо-чий класс!..
Меня! А я раздумался и не слышу. Оборачиваюсь и вижу коротышку Кафанова с черным, как у жука, крылышком волос, нашего «военного корреспондента» и неизменного редактора всех «боевых листков» училищного батальона. Я знаю, что ему нужно: лучших и худших. И, не глядя, одним мысленным взором вижу, что написано в трубочке «боевого листка», который он держит в руках. Крупно: «Юнармейцы!» Еще крупней: «Мороз — наш враг!» Чуть помельче: «Не дадим морозу хозяйничать в наших закромах!» И снова крупно: «Спасем урожай! Не оставим магазины нашего микрорайона без овощей!»
После таких призывов любимый микрорайон мог спать спокойно. Район, но не мы, десантники, участники овощного рейда. Зоркоглазый Кафанов был начеку и, завидев клюющих носом, а равно и задающих храповицкого, тут же брал их на заметку и вскоре являл всем в «боевом листке» под крестом и с эпитафией, вроде этой:
«Прохожий, зри! В расцвете юных сил он беспробудным сном, увы, почил!.. Ты не буди его, ведь, впавши в сон, по крайней мере, есть не просит он».
Да, «худших» он разрисовывал так, что пальчики оближешь — вкусно и занимательно. А вот на «лучших», увы, пускал всего одну краску — красную и, воспевая их, ограничивался прозой в две строки. «Идущие впереди» — алела обычно в «боевом листке» шапка над фамилиями отличившихся десантников.
«Худших» у меня не было, а в «лучших» я ему дал канурика Галеева.
— А? — как глухой, переспросил Кафанов, не веря слышанному.
— Га-ле-ев! — прошипел я ему в самое ухо и припечатал: — Я отвечаю!
Кафанов убежал и вскоре притащил «боевой листок», который тут же пошел гулять по отсекам. Я почти угадал его содержание. Был в нем и некто «в расцвете юных сил», что «беспробудным сном почил», был и Галеев, «идущий впереди»…
Галеев, увидев свою фамилию, как-то воровато оглянулся, посмотрел на фыркнувших кануриков и, чтобы подыграть им, махнул рукой: не стоит, мол, внимания! Но в работе поднажал, и я понял, наше внимание не так уж ему и безразлично. А канурики, канурики… Как они поглядывают на Галеева. Не смотрят — поедом едят! Как же, оторвался от масс, к другому берегу прибился. И смотри, не успел прибиться, а ему уже и почет и уважение…
Прибежала Зина, командир у девочек.
— Леш, помоги! У девчонок руки отваливаются. Дай посильней кого!
У наших — ушки на макушке. Интересуются, кого пошлю. К девчонкам — каждый рад.
— Посильней? — Я будто в раздумье, а у самого на уме с самого начала Плющ и Догадкин. А те на меня даже взгляда не вскинут. Знай работают. Их не пошлют! И вдруг:
— Плющ и Догадкин!
Вызвав кануриков, я знал, что за этим последует: атака! Зина кинется на меня и прошипит что-нибудь вроде того, что ей сейчас не до шуток. И что мне лучше всего поберечь свои шутки до другого раза. И прозрачно намекнет, что этот другой раз может как раз совпасть с заседанием училищного комитета комсомола, на котором она и предоставит мне слово для балагурства… Я самому себе не поверил, услышав нежное «давай». Неужели это сказала Зина? Неужели это ее грубый, с хрипотцой от долгого кричания голос мог лепетать так ласково и легко?
— Давать? — спросил я, удивившись.
— Давай… — повторила Зина, глядя на что-то поверх моей головы. Что за черт, куда она смотрит? Я обернулся и все понял: в Зинином окоеме был «боевой листок» с кануриком Галеевым. И Зина догадалась, куда я гну. Подхватила под руки оторопевших кануриков и увела.
Перебрав все, что нам было поручено, перевоплощаемся из баскетболистов в тяжелоатлетов и «выжимаем килограммы» — грузим овощи на машины.
Домой возвращаемся утром. Я сижу впереди, справа от водителя, и, глядя в лобовое стекло, ловлю взглядом магазины «Овощи — фрукты». Они то и дело возникают в поле моего зрения. Из магазинов с пузатыми от картошки авоськами выходят покупатели. На душе у меня хорошо. В нашем микрорайоне сытое, как всегда, утро.
* * *
Я никогда не записываю на уроках. Мальчики, подражая мне, тоже не записывают. Зато девочек не оторвешь от тетрадей. «Когда будем студентами — пригодится», — говорят они. Когда еще будут! Но я не записываю не потому, что ленюсь, а для тренировки памяти. После уроков забьюсь куда поукромней и восстанавливаю слышанное:
«Кислотность ржаного теста всегда выше кислотности пшеничного из муки того же выхода…»
«В большинстве случаев ржаное тесто готовят на густых заквасках…»
«Закваска готовится непрерывно. Готовую закваску делят на три части: две части идут для приготовления двух порций теста, а оставшаяся часть служит для возобновления закваски».
Помню, в тот раз я притулился к подоконнику. Это было на другой день после ночной вахты. Поглядывал в окно на улицу и, вспоминая, записывал то, что слышал только что на уроке по теме «Производство хлебобулочных изделий с применением молока и молочных продуктов»:
«Сухое молоко перед внесением в тесто предварительно восстанавливают — растворяют в воде при температуре 28— 30 °С (1 : 2) и оставляют на час для набухания».
Сверился с учебником и порадовался за себя: точно!
Я часто слышал: «Не полагайся на память, записывай!» Не полагался и все записывал. И до того дошел, что пустяка запомнить не мог. Надо что — лезу в записную книжку. А потом подумал: почему это я не могу полагаться на свою память? Это ведь все равно что не полагаться на свои ноги, на свои руки, на свои глаза. Лиши их работы, замени машиной, а они, чего доброго, возьмут и отомрут, как отмирает все ненужное. То же и с памятью. Лиши ее работы, перестань на нее полагаться, не станет и памяти.
Я открыл сундучок-дипломатку, запер тетрадь, и тут на меня налетел Митя Перышкин.
Ну и видик у него был! Как у коршуна, кидающегося на добычу.
— Кубки пропали! — выпалил он и отступил, чтобы дать мне дорогу.
В актовый зал я влетел первым. Стеклянная пирамида, еще вчера сверкавшая кубками, была пуста. Возле с какой-то бумагой в руках стояла Зина.
— Пропали? — Я тоже, как коршун, налетел на Зину.
— Ты о чем? — опешила Зина.
— О кубках! — крикнул я.
