— Вы так думаете, пан переводчик? — с недоумевающим видом спросил Юрий.
— Уверен. Кроме того, мы ведь не будем особенно загружать вас заданиями.
— Хорошо, пан переводчик, — рассудительно, как бы решая какую-то абстрактно-логическую, не имеющую прямого отношения к нему, задачу, произнес Юрий. — Вы говорите, все пленные лагеря погибнут... Зачем тогда немцам содержать безработных старост, осведомителей или, допустим, тех же переводчиков? Немцы уничтожат и их — укольчики или что-либо новенькое придумают.
Выступать с такими рассуждениями было неразумно, опрометчиво. Юрий не мог рассчитывать на то, что Нестеренко сочтет его простаком, и все же не смог удержаться от желания хоть как-либо поддеть за живое этого негодяя.
Нестеренко не обиделся, с какой-то веселой легкомысленной улыбкой — видать, был он человек шалый, забубенный — посмотрел на Ключевского.
— Не беспокойтесь, Юрий Николаевич, мы без работы не останемся. И вообще, это отдаленная перспектива... Вернемся к сегодняшнему дню. Как говаривал этот самый принц датский — быть или не быть? Жить или умереть? Да или нет?
Юрий молчал.
— Да или нет? — повторил Нестеренко, с любопытством глядя на Ключевского.
— Я не гожусь для этого. Просто не гожусь. Меня сразу заподозрят и как-нибудь подстерегут ночью, прибьют, удушат.
— Вы отказываетесь из-за страха, или есть еще какая-нибудь причина?
— Из-за страха. Вернее, из-за своей неспособности к этому делу.
— Вы преувеличиваете опасность. Мы с вами будем работать очень осторожно, комар носа не подточит.
— Вам легко так говорить, пан переводчик, вам ничто не угрожает, а я уже испытал... Меня уже пытались удушить и утопить в сортире, когда я одним из первых записался в ремонтники.
Переводчик впился взглядом в лицо Юрия.
— Ты знаешь, кто это хотел сделать?
— Нет.
— Кого-нибудь подозреваешь, догадываешься?
— Нет.
— Врешь! Откуда тебе известно, что у кого-то было такое намеренье?
— Душили ночью на нарах, насилу отбился. Горло так намяли, исцарапали, что слово сказать трудно было.
Нестеренко казался разочарованным. Он критически оглядел фигуру Юрия, посвистел, посвистел, раздумывая над чем-то, и заявил твердо, жестко выговаривая каждое слово:
— Я полагал, Чарли, что разговариваю с умным человеком, и поэтому не прибегал к угрозам. Но ты хитришь, обманываешь меня. Так вот, знай правило нашего коменданта: если кому-нибудь из пленных предлагают сотрудничать с немцами, а он, дурак такой, отказывается, то его без задержки отправляют на тот свет.
— Укольчики? — почтительно осведомился Юрий. И побледнел — он переступил грань.
Нестеренко даже ахнул от изумления.
— По роже захотел? Свинья! С ним как с человеком, а он... ехидничает. Не обязательно укол. У старост есть дубинки, конвойные пристрелят по дороге в карьер или в самом карьере. А то посадят тебя, раба божьего, в карцер. Сейчас стало строже: пол-литра воды в сутки — и все. Подержат дней пять — и труп. Не думай, что это моя воля. Я должен доложить коменданту, каков результат нашего с тобой разговора, а уж он решит, каким способом тебя отблагодарить. Можешь слово отблагодарить взять в кавычки.
Ключевский улавливал в поведении Нестеренко что-то странное, ненатуральное, но никак не мог определить, что именно вызывает у него такое ощущение. Наконец понял: Нестеренко сам по себе насквозь фальшив, это и есть его сущность. Как же поступить, чтобы отделаться от этого опасного человека?
— Так что ты должен понять...
Тут Нестеренко заметил, что Чарли, этот жалкий Чарли, не слушает его, смотрит куда-то в сторону, думает о чем-то своем — глаза стали пустыми, прикрывающие их пушистые ресницы вздрагивают.
Действительно, Юрий решал для себя важный вопрос — не следует ли ему для пользы дела дать согласие Нестеренко и в качестве вновь завербованного агента поводить его за нос. Ведь не побоялся же он принять на себя позорное клеймо, когда одним из первых согласился пойти в ремонтники. Нет, тогда все же было легче... Какой гад этот Нестеренко.
— Ну так что, Чарли? — Голос переводчика звучал как бы издалека. — Быть или не быть?
Юрий очнулся от своих мыслей, тяжело вздохнул, поднял глаза на переводчика.
— Вы можете дать мне месячный испытательный срок?
— Другой разговор, Юрий Николаевич! Я рад, что здравый смысл победил предрассудки. Но месяца многовато. Хватит вам и двух недель.
— Месячный! — уперся Ключевский.
— Месяц, две недели... Что это меняет? Почему такой срок?
— Я не хочу, чтобы меня сразу же разоблачили, мне нужно втереться в доверие, обзавестись приятелями.
— Хорошо — месяц... Но вы должны будете зафиксировать на бумаге свое согласие сотрудничать с нами. Чистая формальность, но так заведено. Я уже заготовил текст, вам нужно переписать и поставить свою подпись. Фамилию и свою новую, известную только нам, кличку. Пожалуйста.
Нестеренко протянул Юрию сложенный вчетверо листок. Ключевский, стиснув зубы, с тоской и страхом смотрел на бумагу, у скул резко обозначились желваки. И вдруг он просиял своей мягкой, беззащитной улыбкой.
— Не надо. Я думаю, это будет преждевременным, господин Нестеренко. Понимаете, это будет висеть надо мной, как дамоклов меч. Мне нужен месяц. Через месяц мы устраиваем свиданне, и я уверен, что явлюсь к вам не с пустыми руками. Тогда-то и подпишем обязательство. Да, да, господин Нестеренко, я буду хорошим информатором для вас. Не сомневайтесь. Только не надо меня торопить.
— А дополнительный паек, гонорар, так сказать? — спросил переводчик и щелкнул пальцем по листику. — Если не будет соблюдена эта формальность, я не могу зачислить вас на дополнительное питание. Вы же знаете, какие немцы педанты.
— Ничего, потерплю... — после непродолжительного колебания сказал Юрий. — Вы только, если это в ваших силах, чаще посылайте меня на легкие работы. Там пленные чувствуют себя свободней, и можно будет вызвать кого-нибудь на откровенность.
Нестеренко слушал, не спуская глаз с Ключевского.
— Мне кажется, вы лукавите, Юрий Николаевич.
— Нет.
— Смотрите, если задумали что... Такие номера у нас не проходят.
— Вы будете мной довольны, господин Нестеренко, — устало и грустно произнес Юрий. — Раз я решился... Я сумею влезть в душу многим. Только не подгоняйте. Месячный срок. Если у меня появится что-нибудь раньше, я подам вам знак.
— Хорошо. Я верю вам, Юрий Николаевич, — прочувствованно сказал переводчик. — Это вам маленький подарок лично от меня, в виде аванса. Гонорар так сказать.
Нестеренко вынул из кармана несколько серых галет и сунул их в руку Ключевскому. Юрий смутился, покраснел, но тут же его лицо стало строгим, он осторожно завернул галеты в тряпку.
— Спасибо.
— Бегите и получайте ваш обед.
Повар обругал Чарли за опоздание и, наклонив бак, шаркая по днищу черпаком, наполнил котелок жиденькой баландой почти доверху, добавил туда две ложки пшенной каши — лопай, доходяга, рой веселым копытом землю...
Язь и Корень встретились снова. Почти одновременно вышли из уборной и оказались рядом у умывальника.
— Чарли чист. Но, видимо, склонен к наивным авантюрам.
— Я знаю. Приходил он ко мне. Все рассказал...
— Возможно, игра, все-таки? Тонкая, ажурная...
— Нет. Полностью доверяю.
— Сказал что-нибудь? Раскрылся?
— Да. Отчаянное дело. Даже голова кружится.
— Чувствую по тебе... А конкретней?
— Не могу, Корень.
— Ты что, спятил? Мне не доверяешь?
— Слово дал.
— Тогда, тогда... Тогда пошел ты с этим авантюристом, знаешь, куда?
— Пойду. Только вы передадите под мою команду Семена. Полностью. Чтобы никто другой его не касался.
— Копеечные заговорщики. Себя угробить решили, и Семена им подавай. Нет, этого не будет, брат.
— Дашь.
— Ты знаешь, это не я один решаю.
— Докажи им. Чего мы ждем, на что надеемся? Какие у нас планы? Конспирация, пароли, своей тени боимся. А каждый день люди гибнут.
— Не шуми, Язь.
— Передай комитету мою просьбу, требование, условие: я действую самостоятельно, Семен с завтрашнего дня полностью и беспрекословно подчиняется мне, в каждом бараке создается небольшая боевая группа из особо надежных людей, план Чарли раскрою тебе через две-три недели, когда все будет подготовлено. Чарли — нет, есть — Сокол.
— Тогда уж лучше — Соловей. Заворожил тебя своей песней...
— Пусть будет Соловей. Завтра жду решения комитета. Не согласитесь с моим требованием — уйду в секту к баптистам, тут есть такая, действует... У меня все.
— Не знал я, что ты, Язь, такой рисковый. Осторожничал...
— Ну, и трусом не был. Всему — время и мера.
— Добро. Завтра будешь знать наше решение. Я — за.
— Тогда разбежались. Я первый.
