Почему о том, куда и в чье распоряжение следовать, не спросили у начальства? А позвольте узнать, какое начальство вы имеете в виду? То, которое в путь занаряжало? Так оно все указания давало товарищу старшему лейтенанту. А те несколько больших военачальников, которых за сегодняшний день повидали, ничего определенного не сказали, все они лишь отфутболили их безадресно. Только полковник Муратов оказался конкретнее: велел именно здесь дождаться его, майора Исаева, ему без малейшей утайки и поведать всю правду о своих бедах.
Сразу вспомнилось, что еще под Ленинградом, когда предстояло окончательно сокрушить вражескую блокаду, командир бригады откровенно заявил, что очень любит, если его подчиненные и чужих солдат заставляют выполнять свои приказы. И хотелось как можно скорее восполнить потери в личном составе. А тут восемьдесят семь бойцов, будто манна небесная, сами к тебе в руки просятся!
Однако нельзя забывать, что эти не просто солдаты, что они штрафники. А про тех майор Исаев только и знал, что дисциплина у них и вовсе железная, что все они кровью своей или подвигом должны искупить собственную вину перед советским народом; у каждого из них вина своя, а вот ответ за нее им надлежало держать вместе и в одном и том же тяжком испытании.
Майор Исаев еще колебался, он еще не решался взвалить на себя ответственность и за штрафников, за их боевые дела и жизни, но тут младший лейтенант Зелинский, стоявший буквально у него за спиной, и прошептал:
— Есть же среди них и просто споткнувшиеся люди!
И тогда, нарочито сурово сдвинув белесые брови, майор Исаев громко сказал:
— Ладно, считайте, что ваша судьба на ближайшее время определилась. И в дальнейшем я не буду напоминать вам о том, что вы штрафники. Вроде бы самыми обыкновенными солдатами вы будете для меня… Кто заслужит, на того немедленно оформлю соответствующие документы. На предмет снятия вины, значит… А баловаться и думать не смейте: и у меня характер тяжелущий, и солдаты мои баламутов страсть как не любят… А что это вы все без оружия? Хотя бы для смеха одну винтовку на всех заимели.
Штрафники угрюмо отмолчались. Тогда, выждав какое-то время, вперед шагнул сержант Бубнов и пояснил равнодушно:
— Им оружие только перед самым боем выдаваться должно. Согласно положению.
— Перед самым боем, говоришь… А кто знает, когда будет он, тот бой? Мне, например, это вовсе неведомо… Даю вам ровно полчаса на обзаведение оружием. Или не видите, что здесь вовсе недавно бой был, что трофейные команды еще не успели сграбастать оружие?.. Разойдись!
Только теперь, когда рядом не стало ни одного штрафника, сержант Бубнов позволил себе заметить:
— А с оружием все же повременить бы… Когда глянете в их документы, которые храню лично, сами увидите, какие фрукты среди них затаились.
Майор Исаев не ответил: он верил своим солдатам.
Двое суток все шло гладко. А вот на рассвете третьего дня майора Исаева бесцеремонно разбудил старший сержант Карпов. И хотя просыпаться вовсе не хотелось, он открыл глаза, уже точно зная, что только крайняя необходимость заставила Карпова поступить так. Действительно, убедившись, что комбат окончательно проснулся, тот доложил враз обесцветившимся голосом:
— Так что, Дмитрий Ефимович, сегодня ночью чепе случилось. У штрафников, разумеется.
— Не было печали, так черти накачали, — невольно вырвалось у майора Исаева. И после непродолжительной паузы: — А конкретнее можешь?
— Трое ихних поляка ограбили, — будто выругался Карпов.
На душе у майора Исаева стало и вовсе муторно. Не только потому, что до сведения всех был доведен приказ Верховного Главнокомандования, обязывающий командиров безжалостно карать любого, совершившего нечто подобное. Он ни на минуту не забывал и того, что находились они в Польше, где за каждым их шагом придирчиво следили глаза людей, которым каких только сказок про советских солдат не наговорили. Знал майор Исаев точно и то, что были здесь и враги. Явные и тайные. Дашь малюсенькую промашку — эти обязательно воспользуются, эти при удобном случае могут кого-то из наших и жизни лишить, а уж ославить, грязью облить — всегда с превеликим удовольствием!
— Вот что, Карпов… Фамилии бандитов, случайно, не знаешь?
— Чередниченко, Воловик и Никонов.
— Ага, ладно… Вели Бубнову немедля доставить мне все, что у нас об их прошлом имеется.
Сержант Бубнов появился так скоро, словно стоял за дверью землянки, давшей майору Исаеву приют на минувшую ночь. Вошел, молча протянул несколько листков бумаги и, отступив на два шага, замер у входа.
— Ты, Бубнов, иди к людям, иди, — поспешил отпустить его майор Исаев, которому сейчас хотелось побыть одному. Чтобы спокойно обдумать и принять чрезвычайно важное решение. Причем он прекрасно понимал, что помилует ли бандитов, прикажет ли расстрелять — все равно его решение будет обсуждаться и осуждаться. Допустимо, что и повлечет за собой что-то, крепко бьющее теперь уже по нему, Дмитрию Исаеву.
Так что основательно подумай, майор Исаев, обстоятельно и честно поговори со своей совестью…
Когда майор Исаев в сопровождении Пирата вышел из землянки, на опушке плотным четырехугольником уже стоял его батальон, а чуть в стороне — штрафники; эти — в две малость изогнувшиеся шеренги. В полной тишине майор Исаев подошел к штрафникам, остановился примерно на середине их строя, помолчал немного, будто собираясь с мыслями, и наконец заговорил, вроде бы даже с ленцой:
— Еще при первой нашей встрече я сказал, что не буду вспоминать ваши прошлые грехи, что вы будете для меня как бы самыми обыкновенными солдатами. Говорил я вам это или нет? — вдруг повысил он голос.
Штрафники глухо ответили:
— Говорил…
— Сдержал я свое слово или трепачом оказался? Хоть одному из вас напомнил о том, что он преступник, которому Родина дала еще одну возможность попытаться стать человеком?.. Чего молчите? Напоминал я вам о прошлом или нет?
— Нет, не напоминал, — опять глухо, но дружно ответили штрафники.
— Так и должно было быть: я хозяин своего слова… Но я предупреждал вас, что не потерплю бандитизма! — теперь уже гремел голос майора Исаева. — И дело вовсе не в том, будто мне завидно, что какой-то гад разбогатеет за счет чужого пиджака! Наиглавнейшее — подобные проступки позорят нашу армию! Правда, одна сволочь не украдет у нее доброй славы, но в чьих-то глазах грязное пятно наложит. Ну, не пятно, так пятнышко… Все у нас было хорошо. Двое суток у нас все было нормально. И вдруг сегодня ночью, буквально накануне боя, который многим из вас вернет честное имя солдата, случилось это чрезвычайное происшествие…
Майор Исаев замолчал. Словно думал: а рассказывать ли о том, что произошло ночью.
Батальон и штрафники стояли не шелохнувшись.
— Чередниченко, Воловик и Никонов. Выйти из строя! — как кнут хлестнула команда.
Три штрафника вышли из строя. Остановились. Лица у них были серы. И вообще все сейчас было серым. И лес, с которого ноябрьские злые ветры сорвали последние листья, и трава, пожухлая от утренних заморозков, и ровный строй батальона, и штрафники, двумя чуть изогнувшимися шеренгами застывшие на опушке.
— Вот эти трое сегодня ночью ограбили поляка, — продолжал майор Исаев. Теперь голос его был вновь спокоен и потому становилось тревожнее. — Они запятнали честь советского солдата. Значит, не извлекли урока из прошлого… Разве не за бандитизм они попали в штрафники? За бандитизм!.. И еще одна закавыка, которую мы с вами учесть просто обязаны… Почему до сегодняшней ночи они вели себя как овечки? Не догадываетесь? Тогда поясню… Там, где мы шли те двое суток, был трибунал. Встречаться с ним эти субчики не хотели. А сегодня или — это уже в крайнем случае — завтра мы обязательно вступим в бой. Сегодня или завтра кто-то из нас будет покалечен, убит… А раз смерть рядом, то эти подонки и решили, что лучше, для их здоровья выгоднее вернуться к трибуналу и сесть за решетку. Так они намеревались дезертировать от нас!
Словно прошелестели шеренги батальона. И было трудно понять, что это: иронический смешок или гневный ропот. А лица солдат оставались бесстрастными.
Но майор Исаев не искал поддержки, он был убежден, что только так и обязан поступить, как решил, потому и сказал, четко выговаривая каждое слово:
— Так вот, отправлять их в трибунал не стану. Они будут расстреляны здесь. Немедленно.
Слова майора Исаева упали в настороженную тишину. Они будто впитались серыми шеренгами солдат. Даже ворона, усевшаяся на ветке дерева, перестала вертеть головой, замерла, уставившись любопытными глазами на людей.
И вдруг прозвучал одинокий голос:
— А Чередниченко зря в расход списываем.
Этот штрафник сказал: «списываем»! Он заявил, что и свою незримую подпись ставит под приговором, объявленным им, майором Исаевым!
