Ознакомительная версия.
«Так оно и будет, – с горечью размышлял Прохоров. – Дело закроют, положат на полку в пыльном шкафу, а сами погибшие аккуратно, по всем правилам будут списаны, вычеркнуты из всех видов довольствия, списков, граф и перечней…»
Прохоров слушал вопросы, голос следователя звучал сухо и бесцветно, он до такой степени потерял всякую окраску и сочность, что казалось, поднеси спичку, и он начнет потрескивать, вспыхнет прозрачным желтым пламенем, как горстка сушняка. И Прохоров снова сравнил его с «Ванькой-взводным», которому особенности службы не позволяли скрывать эмоций и который если материл, то от всей души и с искренней верой в необходимость и пользу крепкого словца.
Прохоров никак не мог понять, какой ответ ждет от него старший лейтенант. Он долго расспрашивал про мельчайшие детали и частности, но все никак не мог подойти к главному. Прохоров очень подробно рассказал, как нес радиостанцию, как во время сеанса радиосвязи слышал приказ комбата «идти вперед», как потом прозвучало краткое «замок».
– Замок?
Прохоров пояснил.
– Странно…
– Что – странно? – не понял он.
– Странно, что вы обо всем осведомлены.
Прохоров пожал плечами.
– Кстати, вы в курсе, что за заведомо ложные показания по статье 181-й Уголовного кодекса РСФСР предусмотрено наказание – лишение свободы до одного года? А с корыстной целью – от двух до семи.
– Первый раз слышу. В тюрьме не сидел, юридического образования не имел.
– Так вот, считай, что я предупредил.
Следователь снова стал торопливо записывать, успевая только переводить дух. Прохоров тоже вздохнул, будто выбрался на вершину холма. Он следил, как быстро бежала по бумаге рука старшего лейтенанта, как ложились из-под пера ровные четкие строки. Глядя на них, Прохоров подумал, что все сказанное им становится не просто словесным воспроизведением событий и эмоций, а закрепляется и существует уже как определенная истина, свидетельское показание, как обособленная часть правды. Прохоров заметил, что следователь постепенно вошел в азарт, перестал контролировать свой голос, исчезли его официальный тон, сухость, он буквально выплевывал уточняющие вопросы, вставлял через каждое слово «ага» и, кажется, вот-вот должен был от возбуждения высунуть язык.
– Ну, и что решил ротный? – быстро спросил он и оторвался от бумаги.
– Боев сильно рассердился, выругался, потом сказал всем «привал».
– А потом?
– Потом мы пошли дальше.
– И прикрытия не было?
– Не было. Они отстали.
Следователь задумался, закусил зубами ручку, потом стал записывать. Прохоров рассказывал про бой и про то, что случилось позже, как шел в горах, как искал зерно в поле и как в конце концов попал в руки моджахедов.
– Что-то не вяжется, товарищ Прохоров. Давайте-ка сначала и без вранья.
Прохоров выпрямился на стуле и заметно покраснел.
– Я не вру…
Старший лейтенант тоже выпрямился и проницательным взглядом посмотрел на Степана.
– Непонятно, как мог грамотный командир батальона отдать такой приказ. Не кажется странным? – Он снова постучал пальцами по столу и вдруг резко встал. – Вы хоть понимаете значение всего, что говорите? Вы, солдат, обвиняете своего командира в безграмотных действиях! Подумайте еще раз хорошо. А может, у вас личная неприязнь к командиру батальона? Как вы собираетесь доказывать, что комбат действительно отдавал такой приказ?
– Доказательство – погибший взвод, – с расстановкой произнес Прохоров.
– Это еще не доказательство. И вообще удивительно, как Боев, тоже опытный командир, мог так легко пойти на верную гибель.
– Он выполнял приказ.
– Он должен был обжаловать его.
– Как – рапорт написать?
– Хорошо, значит, настаиваете на своем?
Прохоров кивнул.
– Дальше. Взяли вас спящим, так? Потеряли бдительность, утратили оружие… Понимаете, что это такое в боевой обстановке? Сколько вы были в плену?
– Два дня.
– Пытали?
– Нет.
– Опять не вяжется, – после паузы задумчиво произнес следователь. – Не вяжется! – уже громче и с нажимом повторил он. – Два опытных командира – и вдруг такое. Как будто душманы заранее знали про ваши планы… Прохоров, начистоту, а может быть, вы попали в плен еще до боя? – Следователь смотрел пристально, не мигая.
– Как – до боя? – Прохорову показалось, что он ослышался. – Вы хотите сказать, что я предал?
– Спокойней, товарищ солдат. Мое право – задавать любые вопросы… Ладно. О чем же они вас спрашивали?
– Не знаю. По-русски никто не говорил.
– И контактов с другими иностранцами тоже не было?
– Нет.
– Сведений, составляющих военную тайну, не разглашали? Никаких заявлений перед магнитофоном тоже не делали? Имейте в виду, все ваши показания будем проверять, и через особые источники, – скороговоркой произнес следователь.
Прохоров вздохнул и прикрыл глаза. Ему сильно хотелось спать. Старший лейтенант еще что-то пометил, сказал «на этом пока все», дал прочесть исписанные листы. Прохоров быстро пробежал прямые и четкие, будто сама истина, строки и расписался.
– Ну, и когда домой? – полюбопытствовал следователь.
– Через три дня, – твердо ответил Степан. – Хватит, уже второй срок тяну.
Старший лейтенант поморщился и произнес вежливую фразу:
– Да-а… Дома ждут, наверное?
– Дома уже похоронили, – отрубил Прохоров.
– Как – похоронили?
– Молча – вот как. Женю Иванова привезли в цинке и вместо меня похоронили. Привезли, закопали, а сверху фамилию мою написали… Вот как бывает, товарищ старший лейтенант. Наверное, такое вам и не снилось.
– Надо же… – смешался следователь. – Ничего себе… ошибочка.
Прохоров посмотрел на удивленного и сразу смолкнувшего офицера и снова почувствовал к нему что-то вроде симпатии – потому что тот больше ни о чем не спрашивал.
Через день Прохоров потребовал, чтобы его немедленно выписали из госпиталя и отпустили в полк за документами, иначе он пожалуется министру обороны, напишет в Верховный Совет и лично товарищу Генеральному секретарю. Но в тот день его никто не выписал, Прохоров слонялся без дела, хотел написать письма родителям и Зойке, но не стал, потому что раньше чем через десять дней они бы не дошли. Зато на следующий день с утра пришел врач, приказал собираться. Степану выдали новое хэбэ, панаму, принесли старые его ботинки, разбитые и обветшавшие. Он быстро оделся и в сопровождении прапорщика выехал на аэродром. Прапорщик все время куда-то отходил, Прохоров же терпеливо сидел на аэродроме, ждал, наконец, перед самым уже отлетом, тот спросил его напрямик:
– Слушай, парень, может быть, ты сам долетишь? А? А то мне позарез надо в духан смотаться…
– Да ради бога, – усмехнулся Прохоров.
У КПП одиноко томился часовой. Пыльная каска и бронежилет раскалились и, видно, доставляли ему немалые страдания.
Прохоров молча пошел через ворота, но часовой качнулся, сделал шаг навстречу и устало выдавил:
– Куда?
Прохоров вытащил военный билет, заблаговременно привезенный комбатом, протянул солдату. Тот кивнул, взял в руки.
– Я из третьей роты, – сообщил Прохоров.
– А-а…
На грязном потном лице появилось изумление, потом испуг и сочувствие.
Полк был все тот же. Показалось только, что будто съежился он в своих размерах, возможно, ощущение возникло после долгого скитания в горах. Все те же палатки, вылинявшие под солнцем, дорожки, посыпанные гравием и битым кирпичом, штабной модуль, столовая, ангар-клуб, продуктовый киоск и вечная толпа, напирающая на него… И казалось, что вот-вот из-за ряда палаток выскочит сухая и подвижная фигура Боева и все вокруг него придет в движение, потом ротный заметит Прохорова и мимоходом отчитает его за какую-нибудь провинность, к примеру, за долгое отсутствие… Он быстро кинется на свое место в строй, к ребятам, и вновь закрутит его однообразный, привычный, будто настоянный на вечном ожидании, ритм жизни.
Но вместе с радостью возвращения появилось новое чувство – отчуждения, тревожное, невеселое. Оно нахлынуло и сразу подмяло радость возвращения. Словно вынужденное отсутствие разделило его и полк в разных временных плоскостях. Стало тоскливо и холодно на душе, он понял ясно, что больше никогда не вернется то время. Полк останется все тем же полком, многоголосым, взрывчатым и лениво-обозленным, думающим на разных языках, но говорящим на одном общем – русском, несущим в своей коллективной памяти сотни и тысячи прошлых воспоминаний о доме и живущим ныне одной цельной, трудной, горькой жизнью и помышляющим ныне тоже об одном – о возвращении, встрече с Родиной, единой для каждого солдата и офицера. Полк всегда остается полком.
Прохоров пригнулся и вошел в свою палатку. Сразу обдало спертым воздухом, знакомыми запахами горячего брезента, кирзы и слежавшейся пыли. Внутри находились четыре человека. Никого из них Прохоров не знал и сначала подумал, что ошибся палаткой. Но все же это была она, родная, с заплаткой у окошка, с надписью, вырезанной на столбике: «ДМБ-83. Афган». На его кровати копошился бритый наголо солдат. «Молодой», – с первого взгляда оценил Прохоров. Солдат вытаскивал из спасательного жилета поролон и в освободившиеся карманы прилаживал автоматные магазины. «Лифчик» варганит», – понял Прохоров. Он подошел к кровати и встал рядом:
Ознакомительная версия.
