Кодовое название новой операции – «Северный ветер». Мощное вторжение в Эльзас, неожиданное, как ураганный порыв ветра! И когда – в новогоднюю ночь! Праздничная ночь как элемент гениальной стратегии фюрера. Небось эти сопливенькие американские генералишки благодушествуют за бокалами с шампанским, поскольку «вдову Клико» они временно оттяпали у нас. Вот мы им и врежем! Давай, Гиммлер!
Теперь, когда у Гитлера стало не хватать людей для пополнения убыли, ни горючего для его некогда всесильных танков, ни самих танков, когда его империя стала потрескивать на востоке и на западе, он начал искать спасения в шоковой стратегии – скажем, наступать в праздничную ночь, чтобы застать противника врасплох, или спускать на противника свору переодетых диверсантов, превращая войну в какой-то дьявольский маскарад, или заменить в руководстве армии профессиональных военных своими подручными, в данном случае Гиммлером.
Что ж, эта тактика мелких укусов поначалу имела успех. За первые три дня немцы продвинулись в Эльзасе примерно на тридцать километров, перерезали дороги на Мец и Нанси. Только пятнадцать километров отделяли их от Сабернского прохода. Захватив его, немцы заперли бы в котле всю 7-ю американскую армию. Итак, вместо того чтобы самим быть окруженными в Арденнах, немцы готовили – притом с поразительной быстротой – котел для американцев. В Страсбурге паника.
– О да, мой фюрер! – воскликнул Гиммлер, приняв на себя командование войсками на верхнем Рейне. – Мы отберем у них весь Эльзас!
Гиммлер всегда считал себя выдающимся полководцем, которому только недоставало случая доказать это. Первым делом он приказал снять часть войск с Кольмарского плацдарма и перебросить их на север. Узнав об этом, фельдмаршал Рундштедт пришел в ужас и, изменив своему обычному хладнокровию, помчался к Гитлеру. Тот его не принял.
Произведя разные переброски в переподчиненных ему войсках и растопырив их по всему фронту, Гиммлер стал ждать победного результата. Но оказалось, что одерживать победы на полях сражений – это далеко не то же самое, что затискивать беззащитных евреев в газовые камеры.
Однако поначалу «Северный ветер» дул исправно. Рейн севернее Страсбурга немцам удалось форсировать. Таким образом, был захвачен еще один плацдарм, куда Гиммлер немедленно перебросил 10-ю танковую дивизию СС, отдавая, как и Гитлер, эсэсовским частям явное предпочтение.
Во всяком случае, в Шеллбёрсте, то есть в Верховном штабе экспедиционных сил союзников, «Северный ветер» вызвал ряд сквознячков. Хлопали двери, встревоженные оперативники бегали по комнатам, и Дуайт Эйзенхауэр распорядился подготовить приказ об отходе 7-й армии. При этом Страсбург оказывался обнаженным, и немцы, конечно, не преминули бы его взять (тем более без боя!). Эйзенхауэр заранее санкционировал это. Его, как и премьер-министра Англии Уинстона Черчилля, бывшего в то время в штабе, это нисколько не взволновало. Действительно, что им, в конце концов, Страсбург! Еще к Парижу они могли питать некоторое почтение. А что Страсбург, что какой-нибудь Сен-Витим это все едино. Не американские же они и не английские.
Взволновался один только французский представитель при штабе и немедленно известил де Голля.
Де Голль прибыл тотчас. Он отказался сесть, поэтому все стояли. В свои пятьдесят четыре года седой, неправдоподобно высокий, он недобрал только восьми сантиметров до двух метров. Маленькая голова его возвышалась над всеми. Он говорил, чеканя каждое слово:
– Боши держали Страсбург пять лет…
В голосе его, от природы гортанном, в минуты волнения появлялось нечто вроде орлиного клекота.
– Мы взяли Страсбург месяц назад, – мягко перебил его Эйзенхауэр.
– Его взяла моя Первая французская армия. И что же, вас хватило только на один месяц, чтобы удержать его.
Эйзенхауэр счел эти слова по меньшей мере некорректными, если не оскорбительными.
– Генерал де Голль, между нами говоря, – сказал он холодно, – ваша армия не более чем символ.
Де Голль чуть пошатнулся. Это был недозволенный удар. Ниже пояса. Да, в этой войне французской армии нечем похвастать. И все же…
– Вы забыли, – сказал де Голль надменно, – что в сорок втором году не американцы и не англичане, а французы героически отражали атаки африканского корпуса Роммеля.
Черчилль многозначительно кашлянул. Покосившись на него, Эйзенхауэр увидел, что он смотрит на него неодобрительно. Американец рассердился.
– Генерал, – сказал он иронически, – в нашем послужном списке тоже значатся кое-какие победы.
И, переменив тон на серьезный, добавил:
– Для вас Страсбург вопрос престижа, а для…
Де Голль снова не дал ему закончить.
– Да, престижа, – сказал он, подчеркивая каждое слово взмахами длинной руки, – но не только. Вы понимаете, на что вы обрекаете жителей Страсбурга, которые с таким энтузиазмом сплотились вокруг своих ос-во5одителей!
– Это война… – сказал Эйзенхауэр. – Донкихотство тут неуместно.
Он подумал, глядя на грустное большеносое лицо этого великана, что он в самом деле смахивает на рыцаря печального образа.
– Значит, у меня свои представления о войне, – сказал де Голль. И повысив голос: – Генерал Эйзенхауэр, от имени Франции я требую, чтобы Страсбург не был сдан!
Слово «требую» окончательно взорвало Эйзенхауэра. Он скользнул взглядом по двум скромным звездочкам бригадного генерала на рукаве де Голля и сказал:
– По общему стратегическому плану это невозможно. Де Голль молчал несколько секунд.
– В таком случае, – сказал он, – французы сами будут оборонять Страсбург силами моей Первой армии.
Гнев все еще кипел в Эйзенхауэре. Такое пренебрежение к его словам, да еще в присутствии Черчилля, с интересом наблюдавшего эту сцену, попыхивая сигарой, такое возмутительное пренебрежение, и со стороны кого – со стороны правителя без страны, генерала без войска!
Между тем де Голль казался совершенно спокойным. Волнение его выражалось, может быть, лишь в том, что он беспрерывно дымил, закуривая одну сигарету за другой. Он как бы курил одну сигарету, бесконечно длинную, как он сам.
– Предупреждаю вас, генерал, – сказал Эйзенхауэр, грозно нахмурившись, – что если Первая французская армия не подчинится моим приказам, я сниму ее со снабжения.
– Вы не сделаете этого!
– Я это сделаю. Она не будет получать ни боеприпасов, ни снаряжения, ни продовольствия.
– Что ж… Франция создана ударами меча. Она будет сражаться даже голыми руками.
Эйзенхауэр вздохнул. Гнев его остыл. К досаде его начал примешиваться оттенок восхищения. «Это какая-то Жанна д'Арк в штанах», – подумал он.
– Слушайте, генерал, – заговорил он примирительно, – смотрите, как действую я. Гибко! Когда нужно, уступаю, но потом беру свое. Больше гибкости, генерал.
Де Голль пожал широкими плечами.
– Вам легко говорить о гибкости, – сказал он. – Под вами могучая опора – Америка! Огромная страна, нетронутый материк. А что подо мной? Растерзанная страна, ничтожная армия. Нет, генерал Эйзенхауэр, гибкость не для меня. Я слишком слаб, чтобы позволить себе такую роскошь.
Провожая де Голля, Эйзенхауэр взял его под руку и сказал ласково:
– Мы расстаемся друзьями, не правда ли?
Де Голль глянул на него с высоты своего башенного роста и позволил себе впервые за время их разговора улыбнуться. Он понял, что выиграл игру.
– Друзьями? – повторил он. – Люди могут иметь друзей. Государственные деятели – никогда.
Вернувшись в штаб, Эйзенхауэр отменил приказ об отступлении 7-й армии. Страсбург остался французским.
Все же положение было серьезным. Немцы в Эльзасе. Бастонь осаждена. Правда, Паттон со своей 3-й армией продвигался в глубь Арденн и наконец достиг Уффализа. И чертовски медлительный Монтгомери навстречу ему продвигается туда же с 1-й американской армией.
Но ведь это уже отыгранная карта. Черчилль, правда, еще не расстался с эффектной мыслью окружить арденнскую группировку. Оставшись наедине с Эйзенхауэром, он сказал:
– Черепаха слишком сильно выдвинула вперед голову. Почему бы ее не отсечь?
Эйзенхауэр пожал плечами:
– Если черепахе не поддать в зад, она нас заглотает.
Черчилль рассмеялся:
– На поле боя неумеренный аппетит ведет к катастрофе.
– Загнать немцев в окружение мы не могли бы. Откровенно говоря, с нашими силами мы и не пытались. Хотя такой план был нам представлен.
– Не Брэдли ли его разработал?
– Нет. Два молодых офицера.
– Похвальная инициатива.
– Безусловно. Но нам пришлось объявить им выговор за непрошеные и неуместные советы командованию. Мы предпочитаем не окружать немцев, а выжимать их.
Вздохнув, Эйзенхауэр добавил:
– Только бросив на чашу весов самую тяжелую гирю, можно сейчас добиться перевеса в нашу пользу.
Черчилль, прищурившись своими проницательными, несколько заплывшими глазками, смотрел на Эйзенхауэра. Он понял, что хотел сказать этим генерал. Но его удивила иносказательная манера выражаться, отнюдь не свойственная Эйзенхауэру. Черчилль подумал, что это является признаком крайней тревоги, почти гибельной неуверенности в своих силах и нежелания сказать это открыто. Черчилль пошел напрямик.
