Увидев его во дворе, Нушаферин, стегавшая на веранде одеяло, перегнулась через перила.
— Это ты, Полад? Опять насчет фронта? Да ведь ты еще ребенок! Образумься, детка, пожалей мать. После гибели твоего отца несчастная осталась одна с тремя сиротами на руках. Вот ты чуть-чуть подрос, и на войну рвешься. А ведь у нее на тебя вся надежда. Если ты уйдешь на фронт, что она делать будет? В доме не останется ни одного мужчины! Разве ты не знаешь, что в трудную минуту нельзя оставлять мать одну. Это и людям не по душе, да и аллах не простит такого…
Полад, опустив голову, слушал старушку.
— Но послушайте, бабушка, зачем я хочу пойти на фронт, — сказал он звенящим от слез голосом. — Я хочу отомстить фашистам за отца! Вон ведь сколько людей идет на фронт. Что, у них нет матерей, сестер, маленьких братьев? Почему им никто такого не говорит и поперек пути не ложится?
— Так они, слава аллаху, взрослые. У них усы и бороды отросли. А ты еще маленький. Когда понадобится, тебя позовут, не забудут, и никто не спросит, хочешь или не хочешь на фронт. Пошлют, и все. Так что опусти голову и работай. А воевать еще и без тебя людей хватает.
Полад не рискнул возражать старушке, да и не за тем он пришел. Он пришел по возможности выяснить, когда призывники поедут на фронт. Еще утром, возвращаясь с базара, он встретил дружка своего, Керима, и тот сказал, что в пятницу будет погрузка на пароход, морем поплывут до Баку, а там уж скажут, на какой фронт ехать. Полад понял, что настал решительный момент. Куда бы он ни приходил в эти дни, все, как один, начинали упрекать его и упрашивать, чтобы он выбросил из головы мысль об армии. И в конце концов он решил, что один только Пронин способен понять его и что только он поможет ему. Однако после разговора с Нушаферин ему расхотелось встречаться и с майором. Но чему быть, того не миновать: майор показался во дворе, и Полад решил еще раз попытать счастья. Конечно, Нушаферин тотчас обернулась к Пронину:
— Сынок, ну хоть ты попробуй его образумить! Куда ему на фронт?
Пронин остановился у калитки.
— Зачем приходил, Полад? Что опять стряслось?
— Да ничего. Только все меня либо ругают, либо упрашивают… Не знаю, что это с ними?
— Так ведь они правы! Закон есть закон, и малолетним на войне делать нечего. Если ты уйдешь на фронт, дом останется без мужчины. Мать у тебя с горя вся извелась.
— Значит, если я дома останусь, то буду считаться мужчиной, а если на фронт, — так я еще ребенок?
— Сразил! — засмеялся Пронин. — Но, все-таки, тебе еще следует подрасти. Потерпи годик-другой. Дай мне хотя бы съездить в бригаду, осмотреться там, и тогда я напишу письмо в военкомат, чтобы тебя направили в нашу часть.
— А разве не лучше сейчас, с вами, поехать?
— А если тебе там дадут от ворот поворот? Асланова-то сейчас в бригаде нет, поехал на учебу в Москву. Так что побудь пока дома, а к тому времени, как полковник с учебы вернется, пожалуешь к нам. Той порой и мать успокоится, поймет, что воевать тебе надо… Ну, как, согласен?
Полад, поразмыслив, сказал:
— Хорошо.
— Я знал, что ты умный парень. В пятницу мы отплываем. Придешь меня проводить?
— Приду.
На пассажирской пристани собралось множество людей: провожали пополнение для бригады Ази Асланова. Кроме родных, тут находились секретарь районного комитета партии Мамедбейли, другие руководящие работники города, представители общественности.
Мелкий моросящий дождь не помешал людям сказать сердечные напутственные слова.
Мамедбейли открыл митинг, и с наскоро сооруженной трибуны звучали короткие прочувствованные речи.
Последним взял слово Рза Алекперли.
— Товарищи! Матери и отцы, провожающие своих сыновей! Дорогие сынки наши! Милые братья и сестры! Азербайджанский народ всегда высоко нес свою честь и славу и никогда не преклонял колени перед врагом. Юноши и девушки, которых взрастила прекрасная земля Ленкорани, всегда были верны этой народной традиции и останутся верны ей и впредь… — Чтобы его могли слышать в самых дальних уголках пристани, Рза говорил громко, но без жестов — стоял на трибуне спокойно, лишь изредка поправляя черную повязку на увечном глазу. Ленкоранцы хорошо его знали; это был тот самый Рза, который в 1941-м году под Ростовом дважды за день ходил в тыл врага и оба раза брал «языков», о нем много тогда писали в газетах. — У нас есть с кого брать пример, говорил он. — Вспомните наших земляков. Участник русско-японской войны, один из героев Порт-Артура генерал Самедбек Мехмандаров… Герой Отечественной войны Балаоглан Аббасов… И наконец, отважный танкист полковник Ази Асланов — все они слава и гордость ленкоранской земли. Мы уверены, что молодежь, которую мы сейчас добрым словом провожаем в путь, будет достойна этих славных имен. Счастливого вам пути! Бейте ненавистного врага! Бейте безо всякой пощады! Будем ждать вас с победой и всем миром встретим вас вот здесь, на ленкоранской земле!
Митинг закончился. Коротко остриженных юношей с чемоданами и вещмешками вновь окружили родители и родственники. Смешалось все напутствия, смех и слезы.
Мать Полада, услыхав, что призывников отправляют на фронт, тотчас вспомнила, что Полад не то в шутку, не то всерьез сказал на днях, что, если захочет, запросто уедет вместе со всеми, на одном пароходе. Не подав виду, что встревожилась после этих слов сына, Сария сбегала на пристань и попросила кое-кого присмотреть, чтобы парень не проскользнул на пароход незамеченным, а сама с утра стояла недалеко от трапа и со страхом вглядывалась в каждого, кто поднимался на судно. Полада, который вышел из дому раньше ее, даже не поев, нигде не было видно.
Пронин, сопровождавший призывников, прихрамывая, ходил по пристани, присматривая за погрузкой, и одновременно следил, не появится ли Полад. Ведь пароход скоро отчалит, а парня нигде не видно. «Наверно, обиделся на меня, решил он. — Что ж, надо отдавать якоря…» Пронин поднялся на палубу, проверил по списку состав команды. Все на месте.
Подняли трап.
Сария вздохнула спокойнее: слава аллаху, Полад остался дома!
Стоя у борта, Пронин прощально махал рукой Нушаферин, Хавер, Рзе, маленькому Тофику.
— До свиданья! — кричал он. — Спасибо за все. Будьте здоровы!
Нушаферин неотрывно глядела на отплывающий пароход. «Поехать бы мне с вами, повидать бы сыночка, насмотреться на него вдоволь… — горько думала старая женщина. — Увидеть бы, что он, родимый, делает…»
Люди медленно расходились. И Нушаферин, понимая несбыточность своей мечты, вместе с Рзой, Хавер и внуками поплелась домой.
Скрылась из глаз Ленкорань… Пассажиры, которых укачивало, лежали по каютам; другие, не обращая внимания на дождь, стояли на палубе, смотрели на море и на исчезающий берег.
Пронин был среди этих людей. «Как там теперь бабушка Нушаферин, Хавер ханум, дети? — думал он с острым чувством сожаления. Какие прекрасные люди!»
Боль расставания сейчас, в море, с особенной силой сжала ему сердце. Потом он опять подумал о Поладе. Куда запропастился мальчишка? Почему не пришел попрощаться? Это на него не похоже!
Пароход выходил в открытое море. Дождь прекратился, но похолодало, и сырой ветер усиливался с каждой минутой. На палубе остались только Пронин да вахтенный матрос, и каждый, наверное, думал о своем. Майор радовался, что, наконец, после долгой разлуки, возвращается в часть, к своим боевым товарищам. Не думал он, что так долго проваляется в госпиталях, да еще и в тылу задержится. Больше всего он опасался за рану в живот. Однако она затянулась, против ожидания, быстро и безо всяких осложнений. А вот ранение в ногу, чуть выше коленной чашечки, которому он не придал значения, оказалось опаснее всего. Он не мог теперь полностью согнуть и разогнуть ногу, едва избежал анкилоза, и медицинская комиссия надолго закрыла ему путь на фронт.
Приподняв воротник шинели, Пронин перебрался в защищенное от ветра место и, один, без помех, вспоминал прошлое и думал о будущем. Скоро он увидит своих товарищей. Всех ли увидит? Кто жив, а кто погиб или ранен? Увидит ли он Смородину? Как она отнесется к его появлению? И как он посмотрит ей в лицо? Тогда, под Сталинградом, он не смог совладать с ревностью. Ревность диктовала поступки. Получив письмо от Смородиной, он тут же, не думая, написал ей резкий ответ. Потом-то он понял, что не следовало этого делать. Поторопился он с ответом… Но письмо ушло, и, наверное, сделало свое дело. Тем более, что в том письме, желая сделать ей больно, чтобы и она почувствовала муки ревности и обиду отвергнутой женщины, он сообщил ей, как бы между прочим, что познакомился в госпитале с прекрасной девушкой, на которой намерен жениться. Девушки этой и в помине не было, но Лена поверит его клевете на самого себя! Да и почему ей не поверить? Это ведь не кто-нибудь про него, а он сам о себе написал.
