— Служим Советскому Союзу! — гремит в кабинете.
— Вольно! — Мгновенно преобразившись, став приветливым, генерал широко, простецки улыбается: — А теперь давайте знакомиться. — Он идет вдоль строя, пожимая руки.
— Капитан Разумов, лейтенант Бабушкин, младший лейтенант Табарский, младший сержант Капралов, рядовой Котлярчук, сержант Астраханцева… — представляет Савушкин, и ему становится еще веселее: такие до глупого сконфуженные лица у радиоперехватчиков.
— Так-с, — говорит командующий, обойдя строй. — Был очень рад познакомиться. С добрыми солдатами знакомиться приятно… — Обернувшись к майору: — Но кто-то из них первым обнаружил противника. Или все сразу?
— Нет, не все.
— Кто же первым?
— Сержант Астраханцева.
Командующий поворачивается к девушке, удивленно взлетают вверх брови. Некоторое время молча разглядывает ее, потом оглядывается на майора и совсем не по-военному, добрым отцовским голосом переспрашивает:
— Астраханцева?.. Вот эта девочка?
— Так точно.
Командующий снова глядит на зарумянившуюся, растерявшуюся Людочку и вдруг растроганно произносит:
— Милая ты наша дочка… Солдаточка ты наша… Дай я тебя поцелую! — Подходит к Людочке и трижды звонко целует ее в лоб.
Все улыбаются, а у окончательно потерявшейся Людочки лицо становится таким пунцовым, что Савушкину кажется — вот-вот сквозь ее щеки брызнет яркая молодая кровь. Она смотрит на улыбающегося вместе со всеми комбата, будто ждет, что он немедленно бросится к ней на помощь, — столько в ее взгляде чего-то нового, скрывать которое она сейчас не может. И Савушкин наконец-таки замечает это новое. Перестает улыбаться, вздрагивает от внезапного предчувствия…
— Всех отличившихся представить к награде! — вновь становясь деловым и серьезным, отдает распоряжение Николаев. — Наградные листы представить лично мне.
— Слушаюсь! — щелкает каблуками Савушкин, хотя плохо понимает, о чем говорит генерал — в голове гул от неожиданно захлестнувшего волнения.
— Ну, а теперь отдыхать! — говорит Николаев радистам. — Проводите меня до машины. — Обернувшись к Савушкину: — Мы поехали. До свидания, майор.
Савушкин бессознательно пожимает руку командующему, как-то необычайно лукаво поглядевшему на него полковнику Тагильцеву и остается один.
Ушли. Поблагодарили всех, кроме него, комбата. Но он не чувствует обиды. Майор давно привык, что офицерам-связистам чаще перепадают синяки и шишки, нежели поощрения. Уж так устроено и в жизни вообще, и в армии в частности, что о связистах вспоминают лишь тогда, когда выходит из строя связь или случается еще что-то подобное. Не найдись этот проклятый корпус — было б ему, Савушкину, на орехи…
Впрочем, майору сейчас не до обид. Не поблагодарили — не надо. Не ради похвал служит майор. Сейчас его занимает другое. Людочка. Взбудораженный, взволнованный, он начинает метаться по кабинету, и ожидающий, беззащитный Людочкин взгляд преследует его.
Конечно же! Таких дураков, как он, можно считать по пальцам. Надо же быть таким слепцом! Разумеется, она все поняла еще тогда при бомбежке, в лесу… А он: «Сержант Астраханцева!» — и все. Будто других слов не существует.
Перед мысленным взором Савушкина замелькали все случайные и не случайные встречи с Людочкой… Только неужели все это правда? Неужели так и есть? Не выдумал ли он? Тогда зачем она всякий раз, когда он заходил в казарму к девушкам-радисткам, выходила вслед за ним? Выходила, словно ждала, что он вернется, подойдет к ней…
А взгляд… Лишь сегодня, всего несколько минут назад, Савушкин внезапно понял — за всю его взрослую жизнь ни одна женщина не смотрела на него такими глазами…
От сумбурных праздничных дум майора оторвал техник-интендант 1 ранга Шустер. Похудевший, осунувшийся, обросший многодневной рыжей щетиной, помпотех шумно ввалился в кабинет комбата и весело гаркнул:
— Разрешите доложить! Техник-интендант первого ранга Шустер вместе с вверенным экипажем автомашины из командировки вернулся!
«Не было ни гроша — да вдруг алтын!»
— Здравствуй, Шустер! — кинулся к помпотеху Савушкин. Он и в самом деле обрадовался появлению помощника. Ко всем прочим сегодняшним удачам прибавилась еще одна. Привалило майору Савушкину за один день столько радостей, что хватило б на десять таких же майоров.
— Привез. Все привез, товарищ майор. Даже с перевыполнением! — опередив его вопрос, ощерился в улыбке Шустер. — Почти под самый Воронеж забрался, а достал. Теперь мы живем!
Возбужденному Савушкину очень захотелось облапить помпотеха, тряхнуть хорошенько или, по крайней мере, трахнуть по плечу, но он от такого давно отвык и потому лишь улыбнулся:
— Значит, привез?
Пока Шустер рассказывал, как он оформлял документы, пробирался на Воронежский фронт, где почти у самой передовой оказались невывезенные материальные склады, как ночами «выручал» ящики с запасными радиочастями, Савушкин продолжал мучиться этим желанием. В самом деле — столько приятного за один день! Теперь батальон обеспечен, полностью подготовлен к предстоящему наступлению. Сгинула вон еще одна забота.
— Так где же твое добро?
— Уже на складе. Разгрузили. Я потому и зашел, — спохватился Шустер. Ему была отлично известна лютая жадность майора к каждой лишней запчасти, и он полностью разделял ее. Фронт — не торговый ряд. Не случись под руками какого-нибудь пустяка — кровавыми слезами обернется.
— Идем смотреть.
Пока шли к техническому складу, Савушкин думал о том, что надо не забыть поблагодарить помпотеха. На складе он придирчиво просмотрел накладные, потом со скаредной тщательностью завзятого скопидома рылся в ящиках с радиодеталями, обрадованно крякая и нескромно прищелкивая языком, чем несказанно удивил и Шустера, и кладовщика. Он знал цену этим сокровищам. Попадая в богатое складское царство, Савушкин всегда испытывал благоговейное чувство, какого не испытывает, наверное, завзятая модница, очутившись перед неограниченным выбором в ювелирном магазине. Он мог рыться в этих сокровищах столь долго, сколько позволяло время.
Долго рылся он и в этот раз, а Шустер с кладовщиком наблюдали за ним и переглядывались — было в комбате сегодня нечто необычное. Наконец Савушкин почувствовал, что у него затекли ноги, и с сожалением отошел от ящиков. Вспомнил, что надо поблагодарить разворотливого помпотеха. Но как это сделать, не знал. Обыкновенные слова казались Савушкину сегодня очень неподходящими. Он несколько минут морщил лоб, пока его не осенила удачная идея.
— Слушай, зайдем-ка ко мне.
* * *
Чалов встретил их чуть ли не с оркестром. Засуетился, забегал, зазвенел посудой. На столе быстрехонько появились знакомый Савушкину поднос, миски, фляжка, замороженная курица.
— Раздевайся, Шустер. Будь как дома! — с подъемом произнес Савушкин. — Давай отметим праздник!
— Так он же давно прошел, — сказал помпотех.
— Да? — неумело изобразил удивление Савушкин. — Хм… Три дня… Но это ничего не значит. Как это говорится на Руси: кто празднику рад, тот накануне пьян?
— Так говорят.
— Ну, а мы по другой пословице: кто празднику рад, тот и после него пьян. Сойдет?
— Сойдет, — согласился Шустер.
Они чокнулись, выпили разведенного спирта, зажевали холодной курицей.
— Еще? — спросил майор.
— Нет. Я больше не хочу, — отказался Шустер.
— Я тоже не хочу, — признался Савушкин, легко примиряясь с мыслью, что празднество не состоится, и тут только заметил, какой заморенный вид у помпотеха. Разомлевший в тепле Шустер качался от усталости, набрякшие веки упрямо наползали на покрасневшие от бессонницы глаза.
— Э… Да ты того… А ну-ка, давай спать.
— Да. Пойду, товарищ майор, — тотчас согласился помпотех и, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, пошел к двери.
* * *
Вновь оставшись один, Савушкин посмотрелся в маленькое настенное зеркало и усмехнулся. Вид у него был не на много лучше, нежели у Шустера.
Из-за перегородки вынырнул Чалов. Он опять почувствовал себя привилегированным ординарцем, в какой-то степени шефом над своим командиром.
— В баньку полагается, товарищ майор! — наставительно сказал он, протягивая Савушкину сверток с чистым бельем. — В здоровом теле здоровый дух.
— Это точно, — улыбнулся Савушкин, подумав вдруг, как изумился бы Чалов, случись ему узнать, что его командир влюбился, как зеленый мальчишка.
— Пойдете?! — усомнился красноармеец.
— Пойду, Матвеич! — бодро подтвердил Савушкин.
На дворе опять царствовала темень. Выйдя из землянки, Савушкин глубоко вздохнул. Поняв, что за последние трое суток почти не видел дневного света, улыбнулся сам себе. Не беда. Зато эти сутки прожиты с толком. Как и в памятный праздничный день, небо было затянуто невидимыми тучами, но ветра не было. Не плевалась высь мокрым снегом и дождем. Из повеселевшего заснеженного леса тянуло свежим морозцем. После нескольких глубоких вздохов от этого морозного дистиллированного воздуха у засидевшегося в помещении Савушкина приятно закружилась голова.
