Ознакомительная версия.
— Какой такой? — не понял Язвинский.
— Седой. Мне кажется, что раньше ты…
«О чем он говорит? Обо мне, что я седой?.. Может, измазался чем…» Язвинский подошел к небольшому зеркалу, висевшему возле дверей.
На него смотрел молодой старик. Лицо прежнее, а волосы… Куда девался их русый цвет?
Стало не по себе. Провел рукой по волосам. Нет, не измазался, не обелился. Негде. Выходит, за одну ночь стал абсолютно седым…
Катер подходил к трапу плавбатареи. Язвинский с содроганием, при свете дня, увидел закопченный, изуродованный взрывом борт…
Батарея вначале показалась безлюдной, хотя стволы пушек были подняты для стрельбы по самолетам. Но затем Язвинский заметил вверху, возле трапа, Виктора Донца. Окликнул его, спросил, как дела.
— Все целы, — ответил Донец.
Уже поднявшись на палубу, Язвинский заметил дежуривших возле бакового пулемета Оноприйчука и Головатюка и возле дальномера Бочкова и лейтенанта Даньшина.
Даньшин заспешил навстречу. Прошедшая ночь изменила и его: он осунулся, лицо приобрело болезненно-серый цвет, часто поводил головою, чего раньше за ним не замечалось. Озабоченно спросил:
— Как наши?
— В госпитале. Тяжелых сдал в операционный блок… Остальные ждут. Камынина и ребят оставил с ними. Еще не вернулись? Значит, скоро вернутся…
— А командира… его куда, где похоронили?
— На моем катере его не было. Не знаю. Он был на том, где комиссар и еще несколько наших. Я их не видел. Там, знаешь, тысячи раненых… А наши… погибшие где? — Язвинский кивнул на палубу — она еще виделась ему иной… (Сейчас палуба была вымыта и не было на ней следов вчерашней трагедии.)
Даньшин ответил, что погибших похоронили ночью в море…
Помолчали. В небе стороной шли «юнкерсы». Сигнальчики с мостика — их только теперь заметил Язвинский — доложили лейтенанту Даньшину о самолетах. Затем с бака прокричал дальномерщик Михаил Бочков, указывая рукой направление атаки:
— Командир! Два «месса» на нас!
Даньшин кинулся к дальномеру, на свое привычное место. На ходу что-то крикнул пулеметчикам — те уже развернули ДШК в сторону приближавшихся «мессершмиттов». Язвинский оглянулся. По привычке хотел было кинуться на ют, к кормовому 37-миллиметровому автомату, — там на ящиках запасного артимущества во время отражения воздушных атак он обычно сидел, но теперь как-то разом, неожиданно увидел, охватил взглядом непривычно пустую палубу, сиротливые без людей орудия. Резануло слух слово «командир». Прежде это всегда связывалось с капитан-лейтенантом Мошенским. Только с ним. Теперь его нет, а над палубой прозвучало: «Командир! Два «месса» на нас!»
В бою кто-то всегда должен быть командиром. Погибнет один командир — вместо него назначается другой. И даже если в живых останутся двое, один из них все равно командир!
Пулемет Головатюка и Оноприйчука стал бить по заходившим на батарею самолетам. Очереди его были похожи на уколы, экономные, злые.
Горстка людей — лейтенант Даньшин, два пулеметчика, дальномерщик, сигнальщики — отражала атаку «мессеров». И, видно, опасными для фашистов были очереди опытных пулеметчиков, если крайний слева «мессер», взяв круто в сторону, поднырнул под второго, мчавшегося с ним рядом.
Выстрелов пулемета не было слышно. Все заглушил, придавил к броне, к морю рев летевших на бреющем «мессеров». Язвинский заметил, как мигали в носовой части правого «мессера» огоньки выстрелов, но очереди эти прошли, к счастью, мимо…
Самолеты ушли. Сигнальщики были начеку — не проглядеть бы второй заход или хитрость какую… В одном из сигнальщиков Язвинский узнал старшину 1-й статьи Бойченко. Радостно подумал: «Жив Миша. В таком аду уцелел…»
— Товаришу командир! Немаэ бильше патронив…
Понуро шел от бесполезного теперь пулемета старшина Павел Головатюк.
— «Мессеры» заходят с кормы! — прокричали с мостика.
Даньшин резко оглянулся, скомандовал глухо, непривычно:
— Вниз! Всем вниз!
Головатюк и Оноприйчук заспешили к люку. Бросился в укрытие Михаил Бочков…
Язвинский инстинктивно прижался спиной к стене рубки, а Даньшин, волевой Даньшин, только что приказавший всем укрыться, стоял на палубе во весь рост и в бессильной ярости грозил кулаком приближавшимся самолетам.
— Товарищ лейтенант! Товарищ… — Из люка, что вел в кубрик, рывком выскочил Виктор Донец, бросился к лейтенанту… Думалось, что сейчас он оттолкнет, силой уведет Даньшина с палубы, но он встал с ним рядом, худой, высокий, и как бы заслонил собою лейтенанта от мчавшегося на батарею «мессершмитта». Выхватил из кобуры наган и, почти не целясь, стал стрелять по самолету.
Свирепый рев авиамотора обрушился на людей. Что-то защелкало, завизжало, замелькало над палубой в самых разных направлениях…
«Мессершмитт» промахнулся. Почему-то казалось, что он повторит налет, но ни он, ни другой, летевший в стороне, атак больше не предприняли. Подошли бледные Даньшин и Донец.
— Все! — негромко сказал Даньшин.
— Что «все»? — спросил Язвинский, лишь бы не молчать.
Даньшин взглянул на него печальными, потухшими, точно пепел костра, глазами и раздельно повторил:
— Все, Боря. Отвоевалась плавбатарея. Пойдем вниз.
— Товарищ лейтенант! Флаг!.. — тревожно вскрикнул кто-то из стоявших неподалеку матросов.
Даньшин взглянул в сторону бака. Где же флаг?! Его не было. Очевидно, перебило пулями.
— Донец! Бойченко! — Голос лейтенанта зазвенел, и Язвинский удивился столь разительной перемене: только что отрешенность и боль — теперь твердость и ярость. — Как угодно, но флаг до места!
Донец словно ждал этого приказания. Отозвался:
— Есть, флаг до места! — выхватил взглядом стоявшего в проеме рубочных дверей старшину Бойченко, крикнул, увлекая за собой: — Пошли, старшина! — заспешил к мачте.
Из-за покореженного бортового ограждения поднялись на палубу старшина 2-й статьи Камынин и матрос Циленко. С них ручьями стекала вода — видно, добрались вплавь… Камынин подошел к военфельдшеру Язвинскому, доложил, что он и Циленко прибыли.
— Кого еще удалось передать в операционную? — спросил Язвинский.
— Всех, кого врачи сочли тяжелыми. Бесчастного снарядом убило…
— Как убило?
— Так и убило, Борис Казимирович… Ничего от Тимофея не осталось. Был человек — и нету…
— Что поделаешь… Спускайтесь вниз. Там, в «гроте», все наши.
— Есть! Только в кубрик заглянем, переоденемся.
…Под защитой нескольких этажей палубной брони, возле самой воды, собрались почти все оставшиеся в живых плавбатарейцы. Завидя Камынина и Циленко, оживились. Послышались вопросы:
— Что нового на берегу, какая обстановка на сухопутных позициях? Как наши раненые?
Камынин ответил, что на сухопутном фронте по-прежнему трудно… Давит гад, лезет. Бомбит по-страшному. Снарядов не жалеет. Народу пораненного очень много. Госпиталь забит. Тимофея Тимофеевича Бесчастного снарядом убило…
Выслушали молча. Мысленно вспомнили Тимофея Бесчастного: удалой был комендор, с нескольких снарядов немца сшибал, славный товарищ, плясун, каких не сыщешь… А душевная сила какая! Был тяжело ранен, а ведь в полном сознании находился, со всеми попрощался. Наверняка бы поправился, да надо же, нашелся у гадов для него еще один, роковой, снаряд. О подробностях гибели никто не спрашивал…
А в памяти Камынина навсегда останется та страшная ночь. Когда-нибудь он еще расскажет о ней… Если суждено будет…
А было так… Машина-полуторка привезла тяжело раненных плавбатарейцев в полевой госпиталь Камышовой бухты ночью. В число десяти принятых вне очереди тяжело раненных плавбатарейцев Бесчастный не попал. Обещали принять позже. Чтобы о нем и о других оставшихся плавбатарейцах в запарке не забыли врачи, Язвинский и оставил Циленко с Камыниным, помогавших ему эвакуировать раненых.
А что они могли сделать, чем помочь? Кто в полевом госпитале, переполненном, доведенном до высшей степени человеческого страдания, мог внять их просьбам? И что они могли, кроме просьб? Вокруг лежали сотни раненых, и в темноте было не понять, не разглядеть, кто жив, а кто уже умер. Да и какое право имел он, Камынин, заботиться о спасении своих товарищей, когда все, находившиеся на этом поле, были в не менее тяжелом состоянии? Из госпитального блока, сквозь строй толпившихся возле дверей легкораненых, протиснулись санитары и тут же, на земле, неподалеку от входа, стали отбирать особо нуждавшихся в немедленной помощи. Взяли кого-то и из плавбатарейцев…
Камынин вдруг понял — нельзя терять ни минуты. «Коля, бери!» Циленко догадался. Подняли с земли раненого, понесли следом за санитарами. Когда того раненого брали, зашевелился, застонал, потревоженный резким движением, Бесчастный. Камынин точно помнит — Бесчастный. Его голос. Может, очнулся, может, в бреду, и он, Камынин, обернувшись на ходу, крикнул: «Держись, Тимоша! Сейчас за тобой придем!»
Ознакомительная версия.
