— Есть.
Поташов махнул рукой.
— Иди занимайся.
Чепига снова кивнул, развернулся и направился к выходу из кабинета.
Вспомнив о чем-то, Поташов вскинул голову и бросил ему вслед:
— Да! Вот еще что не забудь!
Чепига остановился и обернулся.
Секретарь парткома улыбнулся.
— Я разговаривал по телефону с Тодоровым… Он хочет поставить начальником штаба третьего батальона Фоменко. Можешь заготовить представление.
Фоменко и Чепига стояли и курили недалеко от штаба полка.
Оба были мрачнее тучи.
Фоменко грустно протянул:
— Я когда не увидел Женю у КПП, сразу почуял неладное… Он же встречал меня — каждый раз, когда мы возвращались с войны.
Чепига вздохнул.
— Корытова сразу отправили в окружной госпиталь — в Ташкент.
— Хоть бы все обошлось…
— Будем надеяться… — Спохватившись, Чепига полез рукой в карман куртки и достал из него спичечный коробок с адресом, продиктованным ему Корытовым. Он протянул коробок Фоменко: — Вот, Евгений Иванович просил передать… Адрес его матери.
Капитан взял у него из рук коробок и поднес к глазам.
— Разборчиво написано? — поинтересовался Чепига.
Фоменко кивнул.
— Да. Шатура… Чкалова, три…
Чепига едва заметно улыбнулся.
— Ну, а вас я могу поздравить.
Фоменко поднял голову.
— С чем?
— Тодоров подписал представление. О назначении вас начальником штаба третьего батальона. Я уже отправил представление в Кабул. Думаю, со дня на день командарм подпишет приказ…
Полночь давно миновала.
Фоменко сидел в своей комнате на кровати, уставившись в одну точку. Перед ним, на табурете, стояла распечатанная бутылка водки и граненый стакан.
Фоменко налил полный стакан, взял его и поднес к губам. Он поморщился, передернул плечами и поставил стакан обратно на табурет, продолжая сжимать его в своих крепких пальцах.
Он зажмурил глаза и помотал головой из стороны в сторону. Его пальцы сжимали стакан все сильнее и сильнее. Стакан со звоном лопнул…
Фоменко открыл глаза и равнодушно посмотрел на правую руку, сжимающую в кулаке осколки стекла.
Из кулака в лужу водки на табурете стекала струйка крови…
Фоменко долго не решался постучать, а когда наконец занес руку, дверь распахнулась сама и перед ним возник пьяный, пахнущий чесноком и дешевым одеколоном лейтенант Маничев.
Упершись в ротного, черные и скользкие, как маслины, глазки Маничева испуганно заморгали. Смущенно крякнув, лейтенант вжал голову в плечи и, стараясь не задеть капитана, осторожно протиснулся между ним и дверным косяком, а затем, готовый совершенно ко всему, ежесекундно оглядываясь и проклиная переставшие слушаться ноги, понес свое обмякшее тело по коридору. С каждым шагом он шел все быстрее и быстрее, а перед самым выходом перешел на бег и со вздохом облегчения нырнул в темноту.
Ротный вошел в комнату.
Аннушка сидела у окна спиной к двери и расчесывала волосы. Заслышав его шаги, она обернулась и смерила Фоменко холодным, равнодушным взглядом.
— Я ждала, что придешь. Вот уже неделю, как вы приехали с «боевых».
— Я слышал, но не мог поверить, — сказал он.
— Придется.
— Я и теперь не могу поверить…
— Почему? — Аннушка хохотнула. — Когда я летела сюда, грузовым самолетом Ташкент — Кабул, пьяный прапорщик, развалившийся на скамейке напротив, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: «Еще одна б…дь»? — Она пожала плечами. — Такой хотел видеть меня здесь каждый.
— Не каждый.
— Да я хотела этого сама, Валера.
— Неправда!
— Я ненавидела себя за это. Но я хотела. Чтобы через два года вернуться домой и уже больше никогда не вспоминать о том кромешном аде, в котором я провела всю жизнь.
Аннушка смотрела куда-то мимо него.
— Я хотела забыть проклятую комнату в коммуналке, где мы ютились с больной мамой и младшим братом. — Она стала загибать пальцы. — Забыть свое единственное пальто, которое еще можно было надеть, но которое я уже боялась сдавать в химчистку, потому что оно могло расползтись по швам…
— Если бы я был тогда рядом…
— Тебя не было. И я решила поехать сюда…
Фоменко затаил дыхание.
— И когда мы были нужны другу другу… Неужели ты и тогда… была готова с любым?
— Ты появился и удержал меня. Рядом с тобой я даже не смела думать, что ко мне может прикоснуться еще кто-то… Если бы ты пришел той ночью, когда я едва не проломила Тодорову башку… — Аннушка всплеснула руками. — Боже! Я была последней дурой, когда верила, что ты придешь.
— Я не мог.
— Раб не посмел приближаться к рабыне, прогневившей хозяина! — Она презрительно скривила губы.
— Когда ты не дождалась меня, — он медлил, словно еще надеялся на чудо, — ты пошла к Тодорову?
— Конечно. — Аннушка пожала плечами. — Чтобы он не выпер меня в Союз… А полчаса назад в моей постели был Маничев. — Аннушка зевнула. — Вон, расплатился ящиком тушенки… Теперь ко мне может прийти любой, — продолжала она ровным бесстрастным голосом. — Как к Элке.
Аннушка снова повернулась к нему спиной и запустила в волосы гребень.
— А я вот пришел, потому что не мог оставаться в своей комнате один, — глухо произнес Фоменко. — Мне стало вдруг страшно…
— Тебе? Ты же храбрый офицер.
— В бою так страшно никогда не было. — Фоменко вздохнул. — Я понял, что заплатил за майорские погоны слишком высокую цену.
Аннушка настороженно вскинула голову.
— О чем ты?
— Скорее, о ком… — тихо произнес Фоменко. — О солдате, которого я послал к кишлаку… Все слышали, как я приказал ему возвращаться. Но никто не заметил… Перед тем, как сказать это, я выключил рацию… Все думали, что он слышит меня. А он не слышал… Он покорно лежал там, где ему было приказано лежать. Он не сдвинулся с места, пока к нему не подобрались «духи»…
Аннушка поднялась.
— Ты бросил кого-то из своих людей? И ты должен был сделать это, чтобы получить майора? Но почему?!
Фоменко махнул рукой.
— Долго рассказывать… Да и незачем.
Аннушка покачала головой.
— Боже, теперь я понимаю… Почему тебе стало страшно… Я слышала где-то или читала… Кто-то сказал: «…есть вещи и хуже войны. Предательство хуже».
Фоменко медленно двинулся к двери.
— Прощай, — произнес он уже у самого порога.
Конец августа выдался жарким. Все окна в квартире были распахнуты настежь.
Корытов сидел в старом продавленном кресле и слушал «Маяк».
Страшась своей беспомощности, он почти не выходил на улицу. Зная, что мать и сама слаба глазами, очень редко просил ее читать вслух газеты. Поэтому к обшарпанному, ворчливо потрескивающему радиопомехами приемнику Рокфеллер относился как к живому и близкому существу, которое не только соглашалось по первому его желанию и хоть целыми часами рассказывать о погрузившемся в кромешный мрак мире, но и заставляло порой с бьющимся от волнения сердцем замирать, если в эфир прорывалось даже самое короткое сообщение ОТТУДА.
Письма от Фоменко не было уже четвертый месяц…
Каждый день, цепляясь за лестничные перила, Корытов спускался на первый этаж, на ощупь открывал почтовый ящик, висящий на стене у выхода из подъезда, и извлекал из него «Красную Звезду». Он медленно и тщательно ощупывал газету, а затем, опасаясь, что письмо могло проскользнуть мимо пальцев, опускался на колени и долго шарил руками по грязному, заплеванному полу…
Корытов сидел на скамейке у подъезда своей пятиэтажной «хрущевки», подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Глаз Корытова не было видно за стеклами дымчатых очков.
Во дворе, шумно перекрикиваясь, играли дети.
Неожиданно Корытов услышал, как детский голос у него за спиной громко произнес:
— Квартира номер двенадцать? Это во-о-н в том подъезде.
А взрослый ответил:
— Спасибо, мальчик.
Этот голос Корытов узнал бы из тысячи… Да что из тысячи! Такого больше не было ни у кого.
Корытов уже слышал звуки приближающихся к нему шагов. Дрожа от волнения, он поднялся со скамейки…
…К Корытову, широко улыбаясь, подошел Чепига в повседневной офицерской форме. Он остановился и раскинул для объятий руки.
— Здравствуйте, Евгений Иванович!
Корытов шагнул ему навстречу.
— Витя!
Они обнялись.
Глаза Чепиги лучились от счастья. Отстранившись от Корытова, он радостно хохотнул.
— Я же говорил, что зрение восстановится!
Корытов грустно улыбнулся.
— Нет, Витя. Я по-прежнему ни черта не вижу… Узнал тебя по голосу — когда ты разговаривал с мальчишкой.
