— Внимание! — крикнул я, и зал затих. — По поручению комитета комсомола наше собрание объявляю открытым. Слово для доклада предоставляется секретарю райкома комсомола товарищу Плотникову.
«Слово для доклада»… Сказав это, я увидел, как сразу поскучнели лица у ребят и зал, покорно вздохнув, откинулся на спинки кресел, изготовившись для долгого и скучного слушания.
Плотников вышел и сказал:
— Дорогие друзья, разрешите мне от имени районного комитета комсомола сказать вам за ваш добрый и честный труд на субботнике большое, большое спасибо.
Поднял руки, сжал их над головой и, подержав так, ушел.
Зал онемел. Потом зашевелился, недоуменно переглядываясь, где же доклад. А потом, когда до него дошло, что райкомовское «спасибо» — это и есть «доклад», разразился неудержимыми аплодисментами. Плотникову не удалось далеко уйти. На него неожиданно налетела «Хлеб-соль», пышный каравай на полотенце с петухами, который держала в руках алая от смущения — всеобщее внимание всегда смущает — и разнаряженная в пух и прах наша училищная королева, победительница комсомольского конкурса красоты Катя Ломтева. Катя утонула в поклоне, разогнулась, как колосок, и поднесла каравай нашему гостю и докладчику. Гость принял, поклонился и пошел, унося дар. Но собрание не отпустило его.
— Ка-чес-тво! — загорланило оно. — Ка-чес-тво!
Плотников понял, остановился и, держа каравай в одной руке, другой стал обыскивать самого себя. «Ищет нож», — догадался я, хотел подать и не успел. Докладчик, пошарив по карманам и не найдя того, что искал, подмигнул собранию, отломил от каравая здоровенный ломоть и стал с аппетитом уплетать на виду у всех. Собрание пришло в восторг. Аппетит гостя был лучшей аттестацией качества продукции училищного производства. Так с ломтем в руках он и скрылся за кулисами.
Аплодируя гостю и тем, кто испек каравай, собрание, между тем, не спускало глаз с Ломтевой. Столько глаз сразу! И все смотрят на тебя! Катя попыталась спрятаться за спину Плотникова. Но они и там нашли ее, глаза-проныры. И Катя не снесла восхищения. Юркнула за кулисы и со словами: «Ой как стыдно!» — повисла у меня на шее. Я остолбенел, боясь вздохнуть и пошевелиться, да так и стоял, пока Катя сама не опомнилась и не сообразила, что, ускользнув из огня, попала в полымя, повиснув на шее у парня. Ойкнула и умчалась, чтобы потом долго, долго обходить меня стороной и смущенно отмалчиваться, если я заговаривал с нею. Это было странно, наводило на размышления: неужели и она ко мне, как я к ней… «питает чувства»? Помню, я покраснел, подумав так старомодно. Но почему-то ничего современного не пришло в голову, и я подумал именно так. Катя, Катя… Моя тайна, моя боль, моя неосуществимая мечта… Но тут требуется отступление. Катя влилась к нам на втором курсе и, влившись, сразу, с первого училищного дня, воцарилась во всех наших мальчишеских сердцах. «Сразу» — без преувеличения. Я видел, как с первого же урока все наши, игнорируя других представительниц прекрасного пола, не спускали с нее глаз. Как, выйдя в тот же день из училища и наперебой осведомившись у Кати, куда она держит путь, тут же — все до единого! — признались, что по счастливой случайности и им сегодня туда же, по направлению к общежитию, где поселили Катю.
— А вам? — спросила у меня Катя.
Но я вдруг взревновал ее ко всем и, разозленный, потеряв над собой контроль, сказал, что мне совсем в другую сторону. Чтобы я, Братишка, оторвался от коллектива? Ребята недоуменно переглянулись, а Катя, гордо тряхнув кудряшками под кокетливой шапочкой, уколола:
— У делового человека другие планы. Пошли, ребята!
Это, помню, меня тогда здорово раздосадовало. Если я что и не мог терпеть в себе, то прежде всего «делового человека». Деловой — скучный. И вот, незаслуженно обиженный, я потом долго мстил Кате подчеркнуто деловым равнодушием, сам прежде всего страдая от этого равнодушия. Ни словом, ни жестом, ни взглядом, казалось мне, не выдавал я своих чувств к Кате. Но недаром говорится, шила в мешке не утаишь. И кое-кому показалось странным, что, встретив где-нибудь Катю, он поблизости находил и меня. Когда это повторилось дважды и трижды, наблюдательный кое-кто кое о чем догадался.
Однако вернемся к собранию, оно еще не окончилось. Главное в нем было то, что последовало в конце, после того, как выступили Анна Павловна, директор, Зина, комсомольский секретарь, а также «незапланированные» Попов и Жалейкин.
Главное началось так. На сцену вышел командир батальона юнармейцев и скомандовал:
— Батальон, встать! — Собрание загремело стульями и замерло в тишине. — К выносу знамени училища стоять смирно!.. Знамя внести!.. — И, выждав паузу, пока знамя занимало свое место на сцене: — Вольно! Можно сесть. Приказ о награждении юнармейцев, отличившихся в ночном десанте на трудовой вахте, зачитает председатель собрания Алексей Братишка.
Я вышел, зачитал приказ и стал вызывать награжденных.
— Перышкин! — крикнул я в зал.
Митя вышел и занял место на сцене. Вскоре к нему, наращивая шеренгу, примкнуло еще трое.
— Галеев! — вызвал я.
Он сидел в третьем ряду, я в упор видел его. Услышав свою фамилию, Галеев даже не шевельнулся. «Думает, что ошибся», — догадался я и повторил вызов:
— Галеев!
Он встал, растерянно посмотрел вокруг — не ошибка ли? — и хотел было снова сесть, но ему не дали. Выпихнули из ряда вон и хлопками проводили на сцену.
— Плющ!
Та же картина: растерянность, дружеские тычки и пять ступенек почета, ведущих на сцену.
— Догадкин!..
И вот все они — все трое — в одной шеренге награжденных. Выходит Плотников, выезжает столовая тележка, снизу доверху набитая подарками, и Плотников, шествуя вдоль шеренги, начинает оделять награжденных.
Я смотрю на сияющих кануриков, думаю, глядя на них, что теперь-то уж во всем могу положиться на них, и вдруг, не в силах сдержаться, фыркаю.
— Ты чего? — Зина — она стоит на сцене впереди меня — оборачивается и, заранее улыбаясь, ждет чего-то смешного. Но я молчу, и Зина, поскучнев, отходит. Ну и пусть. Не мог же я сказать ей о том, что заставило меня фыркнуть. Да это и несмешно вовсе. Просто я вообразил себе трех кануриков, когда те, спустившись со сцены, окажутся среди ребят и собрание захочет посмотреть «дареному коню в зубы». Канурики сами разинут рот от того, что увидят! Джинсы на молнии… Альбом пластинок… Набор всевозможных инструментов и материалов для конструирования… Джинсы — Галееву, альбом — Догадкину, набор — Плющу, всем по потребностям.
* * *
Мы стоим поодаль друг от друга — я на автобусной остановке, он там, где его поставили десять лет назад, — и смотрим: я — на него, он — на меня. В моих глазах чуть-чуть перчит, и мне кажется, что и его глаза-окна туманит слеза. Нет, это просто тень набежала, тень от облака, спешащего куда-то по важным своим делам, может быть, дождем пролиться где-нибудь в Подмосковье, может быть, там же где-нибудь укрыть от раннего зноя пионерский лагерь, раскинувшийся на берегу реки Истры. Я держу свой путь туда же, на те же берега.
Проводив облако, такое же сиреневое, как и бульвар за моей спиной, — он весь в сиреневом цвету, — я снова смотрю на него, и он не кажется мне больше грустящим. А чего грустить? Разве птица грустит о птенцах, вылетевших из родного гнезда? Не грустит, а радуется полету, желая птенцам удачи.
Прощай, мое гнездо, моя птица, мое родное училище. Теперь я сам птица и лечу туда, куда зовет меня мой рабочий долг. Автобуса нет, а мне так не терпится (в который раз!) раскрыть синие корочки и прочитать то, что в них написано. Достаю и, пряча глаза под козырек ладошки, читаю:
«Государственный комитет Совета Министров РСФСР по профессионально-техническому образованию. ДИПЛОМ. Настоящий диплом выдан Братишке Алексею Ивановичу в том, что он… поступил и… окончил полный курс среднего профессионально-технического училища г. Москвы и получил профессию пекаря с умением работать тестоводом на тесторазделочной машине и общее среднее образование. Решением экзаменационной комиссии Братишке А. И. присвоена квалификация пекаря третьего разряда с оценкой 5 (пять). Председатель экзаменационной комиссии… Директор училища… Заместитель директора по учебно-производственной работе… Выдан… Регистрационный номер…»
Слышу, как, шепелявя шинами, приближается автобус. Вскакиваю и в задумчивости, не закрыв корочек, показываю диплом водителю. Надо бы сезонку, а я диплом! Спохватываюсь, когда в репродукторе слышу отеческое, с хрипотцой:
— Садись, рабочий класс, поехали!
Электричка строчила, строчила, и я, оглядываясь назад, видел, тянула и тянула стальную стежку, сшивая лесные просеки, мосты, переезды… Вагон, битком набитый, тяжело, по-слоновьи, приседал на спусках, кидался из стороны в сторону на поворотах, будя впадающих в дрему пассажиров, и благоухал всеми запахами недавнего завтрака: хлебом, чаем, селедкой, табаком, а то и вином с утреннего похмелья.
