Неподалеку от села в утренней сумеречной мгле взлетали неяркие ракеты. Они таяли в вышине, не осветив землю.
С рассветом остатки разбитых и бежавших в сторону Оки немецких батальонов, сгруппировавшись, предприняли атаку, чтобы вернуть село. Они даже зацепились за крайние дворы, но были отброшены и попыток наступать больше не делали.
Наши роты легли в оборону. Бойцы, наскоро позавтракав, — повара сварили каши невпроворот, бухнули в нее мясные консервы, найденные в немецких машинах, — рыли за огородами траншеи, охватывая село полукругом. Опять окопы!.. Сколько таких окопов осталось позади. Лицо земли, сплошь испещренное шрамами. Вот и еще один шрам появится: неустанная, прилежная лопатка красноармейца перепашет и это место…
Проходя вдоль улицы, Чертыханов считал уцелевшие машины: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… В кабине одного грузовика сидел, уронив голову на руль, убитый шофер. Чертыханов вытащил его из кабины и положил на землю. Я сел за руль и нажал на стартер. Мотор заработал. Я проехал немного вдоль улицы и остановился.
— Исправная машина, — сказал я Браслетову. — Мощная.
— Их надо переправить к своим. — Браслетов обходил и осматривал каждый грузовик. — Это же целое состояние!
— А как ты их переправишь? Кто поведет? По такой дороге — до первой канавы…
— Пускай пришлют людей, тягачи, тракторы. — Браслетов все более возмущался, ему еще ни разу не приходилось видеть столько захваченных машин. — Не отдавать же их обратно немцам!
— Отдадим, — сказал я.
Браслетов остановился, недоуменно глядя на меня, дуги бровей приподнялись под козырек фуражки.
Чертыханов проговорил, успокаивая его:
— Не волнуйтесь, товарищ комиссар, положитесь на меня, я знаю, куда их отправить. Очень надежное место: машины, как и танки, отлично горят… Браслетов, круто повернувшись, так грозно взглянул на Чертыханова, что тот невольно приложил ладонь к пилотке. — Виноват, товарищ комиссар.
С огорода по скользкой тропе от погребицы медленно двигалась пожилая женщина. За ней тащились, передвигая ноги в тяжелых высоких калошах, двое ребятишек. Женщина отворила калитку, обошла, крестясь и шевеля губами, убитого, валявшегося у забора, и еще издали взмолилась стонущим и протяжным голосом:
— Сыночки, родимые… — Голова ее была замотана платком. Лицо казалось темным от невыплаканного горя. — Господи, беда-то какая!.. Не уходите от нас. Не бросайте. Грех вам будет, если покинете. — Она схватила рукав моей шинели. — Сыночки, родимые, не покидайте. Детишек не покидайте…
Я представил на ее месте мою мать, и по сердцу остро, как лезвием, резанула боль. Мать вот так же умоляла бы не покидать.
Чертыханов с усилием оторвал от меня женщину, обнял ее за плечи и, уговаривая, отвел к крылечку.
Здесь меня нашел Петя Куделин. Еще не добежав до нас, он крикнул срывающимся тоненьким голосом:
— Товарищ капитан! Скорее в штаб. Вас вызывают к телефону.
Я взглянул на Браслетова.
— Наверно, Ардынов.
— Узнали наконец. Дошло.
— Скажу наперед, что он мне заявит: «Держись, капитан, до последнего. Поможем».
Браслетов развел руками.
— А что ему еще остается?
Мы поспешили к сельсовету. Я был рад тому, что весть о захвате Волнового долетела до штаба армии: там наверняка предпримут все, чтобы мы смогли удержать село за собой. Чем ближе подступал противник к Серпухову, тем ценнее и жизненно важнее становился каждый населенный пункт.
Мы шагали вдоль улицы по мокрой траве. Еще курились, затухая, сожженные и подорванные грузовики, издавая острый и едкий запах.
Из избы, мимо которой мы проходили, выметнулся здоровенного роста красноармеец в окровавленных бинтах. Махнул с крыльца через все ступеньки на дорожку. Его пытались удержать дядя Никифор и санитарка. Отбиваясь, он нес их на плечах.
— Что с тобой? — спросил я.
На меня глядели бешеные от ярости глаза.
— Не хочу лежать с фашистами! — крикнул раненый боец. — Их надо зубами грызть, а их кладут рядом со мной. Лечат гадов! Не хочу дышать фашистским духом!
Дядя Никифор обхватил раненого за талию.
— Чего раскричался?.. Идем. Смотри, что наделал, дурак. Все повязки сорвал.
Красноармеец, прикрыв глаза, вдруг повалился набок. По щеке из-под бинта поползла режущая глаз своей яркостью полоска крови.
— Всех раненых вывезти, — сказал я санитару. — Немедленно. И своих и чужих.
— Сначала своих, — поправил Браслетов.
Дядя Никифор горестно взглянул на меня.
— На чем? На себе не перетаскаешь. Есть тяжелые…
— Заберите всех захваченных немецких лошадей, — сказал я. — Не хватит возьмите колхозных. Через два часа чтобы здесь ни одного раненого не осталось.
Еще издали я увидел Тропинина. Он бежал к нам. Без шинели, без пилотки. Поскользнувшись, чуть не упал. Что-то кричал и взмахивал рукой. Я поспешил к нему навстречу, спросил не без тревоги:
— Что случилось?
Лейтенант едва переводил дух.
— Что вы стоите? Вас ждет у телефона Сталин.
— Сталин? — Я с испугом посмотрел на Тропинина: в себе ли он?
— Да! Приказали немедленно разыскать. Скорее же!
Пробегая мимо окон сельсовета, я услышал голос связиста, размеренный, со сдержанным волнением: «Я тюльпан, я тюльпан. Я вас хорошо слышу. Я тюльпан…» Увидев меня в двери, он проговорил, срываясь от радости на крик:
— Пришел! Передаю…
Я выхватил у него трубку.
— Слушаю!
Возле моего уха что-то тоненько потрескивало, попискивало, скреблось острыми коготками. «Это называется: хорошо слышу», — подумал я, оглядываясь на связиста, который готов был совершить все, чтобы только разговор состоялся. Шум в трубке будто дышал, усиливаясь и затихая, в него вплетались какие-то выкрики, посторонние голоса. Потом издалека, пробивая глубину, донесся глухой невнятный вопрос:
— Кто у телефона?
— Капитан Ракитин, — ответил я.
— Сейчас будете говорить. — Наступила пауза с теми же тоненькими и трескучими разрядами, словно вдоль всей телефонной линии сидели сверчки и неустанно пилили тишину. Затем сверчки замерли, стало тихо, и я услышал гулкие и всполошенные удары своего сердца.
— С вами говорит Сталин, — донесся до меня знакомый и спокойный голос. — Поздравляю вас с победой, товарищ капитан.
Я стоял. Стояли и все, кто находился в этот момент в помещении.
— Служу Советскому Союзу! — проговорил я как можно тверже.
— Вы правильно поступили, что атаковали превосходящего вас противника и выбили его из села. Так надо поступать всегда. Надо создавать врагу невыносимые условия на нашей земле! Сколько вам лет, капитан?
— Двадцать четыре.
— Я так и думал. — Помедлив, он спросил глуховатым голосом: — Сколько ты еще можешь продержаться, сынок?
— До вечера, товарищ Сталин. Дольше не смогу.
— Продержись до вечера. Тебе помогут. Желаю успеха.
Голос умолк, и сейчас же по всей линии заскрипели сверчки. Некоторое время мы стояли, как бы внезапно оглушенные, не зная, как вести себя дальше.
Я сел на лавку, снял фуражку и вытер платком вдруг вспотевший лоб.
— Товарищи, — сказал я, оглядываясь вокруг, словно только что увидел находившихся в помещении командиров. — Товарищи, со мной разговаривал Сталин. Вы слышали? Я обещал ему продержаться до вечера… — Трубка в моей руке подрагивала, и телефонист нетерпеливо напомнил:
— Слушайте, товарищ капитан. С вами говорят.
Я приложил трубку к уху. Сквозь сверчковый скрип пробился голос генерала Ардынова:
— В чем нуждаешься, капитан?
— Людей мало! — крикнул я. — Нет боеприпасов! Помогите, товарищ генерал!
В разговор ворвался громкий и властный голос:
— Почему докладываете открытым текстом?!
Ардынов помолчал, и мне в эту минуту подумалось, что он досадливо поморщился, серые воробьи бровей сердито нахохлились: сколько он ведет коротких, отрывочных телефонных разговоров, и ему со всех концов летят слова мольбы: «Нет людей, нет оружия, нет боеприпасов… Помогите!..»
— Поможем! — крикнул Ардынов в ответ. — А вы держитесь! Стойте до последнего!
— Есть держаться до последнего! — крикнул я, веселея. Передав трубку связисту, я переглянулся с комиссаром.
— Что я говорил?! «Держись!» Что ж, будем стоять до последнего, сказал я.
«Стоять до последнего!» Вот она, великая и трагическая формула, продиктованная отчаянными сражениями с превосходящими силами врага. Она родилась в горестные дни отхода и утвердилась как самая надежная защита жизни — другого пока ничего не дано. Теперь она уже вступила в свои права, стала всесильным законом. И этому закону были подчинены все — от красноармейца до командующего. Все выйдут из строя, останется один, последний, и этот последний обязан биться, пока он жив.
