— Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, — Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.
— Жив, Норицын? — сказал Юрчик.
— А что мне? Я же вятский — парень хватский, на полу сижу — не падаю! — повернулся Норицын к своему командиру.
— Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?
— Так, товарищ младший лейтенант!
Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.
— Шагайте уже, — кивнул военврач.
Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.
Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.
— Ты чего там карябаешь, Лень? — подал голос Юрчик. — Стихи, что ли?
— Почти, Жень. Дневник веду.
— О чем? — хрипло засмеялся лейтенант.
— О нас. О том как мы тут воевали, — военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.
— Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?
— Для истории, Жень. Чтобы помнили.
— Думаешь, забудут? — недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.
Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:
— Если не напишу — забудут.
— Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… — лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы — будут ли ещё самолёты? Связи-то с Большой Землей нет…
Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.
А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши. И млалей задремал на минутку. А потом проснулся и, вдруг, подал голос, не открывая глаз:
— Да какая, в сущности разница — узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.
Живаго кивнул и продолжил писать.
Облака же все плыли и плыли. Плыли… И жили…
— Ну что же, — сказал обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. — Показания я ваши запротоколировал. Допрос закончен. Сейчас, Николай Ефимович, отдыхайте. Завтра отправим Вас в Демянск, в штаб корпуса. Туда, куда вы так стремились!
Немец ехидно улыбнулся, завязывая шнурки картонной папки.
Тарасов согласно кивнул: «Де, стремился, да попаду. А ведь могло случиться и по-другому…»
И подполковник вдруг вспомнил, как совсем недавно допрашивал таких вот… Нет, не таких — щеголеватых, уверенных в себе, немного надменных. А других — испуганных, трясущихся, ободранных немцев. И этого мог бы допросить. А потом в расход.
В комнату вошли двое немецких солдат.
— Фельдфебель, проводите господина подполковника. И выставьте двойной караул.
— Яволь! — фельдфебель рявкнул так, что у Тарасова опять заболела раненая голова.
— И приготовьте пленному легкий ужин.
Тарасова отвели в соседний дом, где ему выделили отдельную комнату, в которой был только стул и узкая кровать, заправленная с армейской, помноженную на немецкую, педантичностью.
Потом принесли еду. Котёлок с жидким супом, несколько ломтей хлеба и кувшин с молоком. Тарасов старался есть не спеша, помня о том, что организм отвык от еды. Но все равно сметал все быстро. И не наелся. Хотя желудок был полон, все тело требовало ещё и ещё. Он вздохнул и лег на кровать, прикрыв глаза.
За окном было уже темно, но сон не шёл. Тарасов думал. Думал о том, как там бригада, смогли ли прорваться те кто шёл с ним, те, кто вырывался из котла самостоятельно? Как там эта еврейская морда — Гриншпун? Смог ли он заменить командира на последних сотнях метров до своих? «Прости меня, Борь, что я тебя таким гадом перед немцем выставил… Пожелай мне там удачи!»
А удача Тарасову была нужна… Кто знает, как там повернется жизнь?
Подполковник привстал на локте, выглянув в единственное в комнате оконце. Там маячила каска охранника. Мелькнула шальная мысль о попытке побега.
А что? Выбить стекло, прыгнуть сверху на фрица, свернуть ему шею и рвануть, пока не опомнились!
Гогот немцев из второй кухни перебил его мысли. Далеко Тарасову не уйти. Наверняка, ещё несколько часовых вокруг избы. Ну и что? Хотя бы ещё парочку с собой забрать! Какая разница, как ты умрешь? Важно то — для чего ты жил. А для чего я жил? Не для того же, чтобы лежать под серым суконным одеялом и слушать смех врага? Тарасов уже спустил ноги на прохладный пол и вдруг занавеска распахнулась. На пороге стоял давешний фельдфебель.
— Герр подполковник!. Это вам от обер-лейтенанта! — он протянул Тарасову бутылку коньяка, пачку сигарет и яблоко.
— Данке шен, герр фельдфебель! Передайте обер-лейтенанту мою благодарность.
Тарасов поставил бутылку на стол. Распечатал пачку сигарет. Достал одну. Понюхал. Пошарил по карманам. Спичек не было. Подошёл, шлепая ступнями, к лампадке, тихо светящей у иконы Казанской Божьей Матери. Долго смотрел на нее, растирая сигарету в труху. Долго смотрел. Очень долго. В глаза ее смотрел. Она же смотрела в его сердце. Крест по себе — вдруг вспомнил он слова отца. Неси крест по себе. А если перед тобой два креста — спросил он тогда батю. Отец долго улыбался, глядя на Коленьку, а потом ответил:
— Выбирай тот, что тяжелее. И пусть, что хотят другие, то и говорят. Ты-то знаешь, что тяжелее.
Тарасов перекрестил себя перед иконой и пошёл спать, отряхнув ладони от немецкой табачной трухи. Коньяк он так и не открыл. Просто уснул. Без снов.
Он спал. Звезды кололи демянскую ночь острыми лучами. Над весенней землей тлела пелена апрельского дня.
Спал и уполномоченный Борис Гриншпун, выведший из прорыва четыре сотни бойцов. Спали и эти бойцы в тёплых домах, спали и красноармейцы — с ужасом провожавших призраков демянских лесов — черных, измученных, истощавших но выполнивших свой долг. Спали и те, кто ещё не вышёл из котла, но ещё выйдут — последняя сотня десантников прорвется лишь в конце мая. Всего их выйдет около полутора тысяч. Из трех. Спал и лагерь раненых на Гладком Мху, выставив боевое охранение.
Спали и сотни бойцов в воронках Глебовщины, Опуева, Доброслей, Игожева, Старого Тарасова, в полях и лесах Демянска. Спали… Они не умерли, нет. Они просто устали.
Спали вечным сном.
И вечная им память!
На болотами вставал рассветный туман.
Поисковики собирали палатки, упаковывали свои вещи, дежурный у костра доваривал гречневую кашу с мясом. Хороший такой поисковый завтрак. Последний на этой вахте. Удачной вахте. Двенадцать лет мы искали лагерь десантников. Двенадцать лет. Мы исползали весь Демянский котёл, а вот нашли только этой весной.
Да, впрочем, что эти двенадцать лет для них?
Лежат сто пятьдесят два бойца в мешках под древней елью, на которую мы приспособили иконку Казанской Божьей Матери.
От большинства осталось немного косточек. Ноги, руки, ребрышки, ключицы. Сейчас придёт ГТТ — загрузим его под тентованную крышу мешками с бойцами и свои рюкзаки. Сами пойдем пешком. По этим жутким болотам. Даже по следу ГТТ идти очень тяжело. То и дело ноги уходят по самые колени.
Как они тут воевали? Уму непостижимо.
Без еды, без тепла, в тридцатиградусные морозы, по пояс в снегу? Как?
Почему они смогли свой долг выполнить, а мы не можем? Почему они свою страну, своих близких спасли, а мы не можем? Ведь им было-то по восемнадцать! Они в два раза младше меня. Или в в три раза старше?
Не знаю я…
До трассы Демянск-Старая Русса идем часа четыре. Вокруг — воронки, воронки, воронки. До сих пор не затянуло. Странно. Болота, вроде… Каждую бы проверить, наверняка ещё бойцы в них есть. Может на следующий год подымем их, чтобы они свой последний приют нашли?
Может быть, может быть…
На трассе стоит «Урал». Ребята из местного отряда нас встречают. Сами они работали в другом месте. Карабкаемся в кузов. Едем. Я сажусь у заднего борта, смотря на закат. Смотрю и помню войну. Вдоль этой дороги лежат мои друзья, мои боевые товарищи. Они здесь прорастают на полях. Тянутся лесами. До сих пор. Я с вами, ребята, я с вами. Я вернусь. Я ещё вернусь в сорок второй, чтобы вытащить с поля боя ещё одного бойца. Других дедов у меня нет. Только эти.
Потянулись деревянные домишки Демянска. Приехали. Выпрыгиваем. Стянуть, наконец-то, болотники. Переодеться. Натянуть сухие носки. Послать гонца в магазин. Дежурные — на кухню, готовить ужин. Последний на этой Вахте. А пока суть да дело, садимся вдоль дощатого стола.
Я не говорил?
Я в тот день работал в другой стороне лагеря — поднимал бойца на самом краю леса. Из его спины выросла берёзка. Пришлось подкапываться под корни, чтобы поднять его. Закопался как крот. Слышу мужики кричат. Говорю парню — потерпи, я сейчас… Иду к своим. Подняли какого-то бойца, а у него планшетка. А в планшетке тетрадка. Листы склеились. Надо разворачивать очень осторожно. И не в полевых условиях. Укутали в пакеты ее. Придержали до базы. Вот и пришло время. Поужинали, косясь на пакет с тетрадью. Поставили тазик с тёплой водой на стол. Развернули пакеты прямо в воде. И булавочками, булавочками стали разворачивать слипшиеся страницы.
