Вновь вошедший глубоко вздохнул и сел на стул напротив Джозефа. Он был намного меньше Вольского, чиновничьего вида, с добрым взглядом глаз, спрятанных за стеклами очков в стальной оправе. Новый мучитель взял сигарету из пачки «Лаки» и предложил ее Джозефу.
— Не курю, — прошептал тот.
— Я майор, и меня зовут Алексей Федоров, — произнес чиновник. — Мне стыдно за поведение Вольского. Но ты сам видишь, что это за человек. — С этими словами майор немного наклонился вперед, слегка понизив голос. — Мне кажется, что Вольский немного свихнулся. Между нами говоря, он действительно убил одного пленного на прошлой неделе. Забил его до смерти. — Майор закурил сигарету, выпустил клуб дыма. — Но, к сожалению, он — мой начальник.
Руки Джозефа были в наручниках и запястья лежали прямо на коленях. Он взглянул на свои ладони, пытаясь перевести дыхание. От него разило, но стало ясно, что он не обмочился. Однако в следующий раз этого все равно не избежать.
— Отдохни пока. Вздохни поглубже и успокойся. Я знаю, что это такое. — Федоров еще раз молча затянулся и погрузился в размышления. Наконец он откинулся на спинку стула и произнес: — Вот что я хочу тебе сказать. Давай еще раз пройдемся по всем вопросам. Ты туго соображаешь, дружище. Дай мне хоть что-нибудь, что можно показать Вольскому. Ну хоть что-нибудь. И мне неважно, будет ли это правда или ложь. Понятно? Что-то такое, что может успокоить его, а тебя избавить от смерти, — с этими словами Федоров положил руку на грудь и добавил: — Лично мне все равно. Но Вольскому — нет. Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Тогда Вольский закроет дело. И это все, что он хочет. Закрыть дело. А потом мы отпустим тебя. Назад — на родину. Ясно?
Добрый следователь, злой следователь — игра была такой откровенной и такой явной. И хотя Джозефу действительно захотелось уткнуться в плечо этому человеку и разрыдаться как ребенку, но он не мог забыть, что оба они — офицеры НКВД.
— Да, — обессиленно прошептал Джозеф.
— Вот и хороню. Тогда начнем. Как попали к тебе эти документы?
— Они мои, — вновь прошептал Джозеф.
— Погромче, сынок. Я не расслышал.
— Они принадлежат мне.
— Ну-ну, — скептически заметил следователь. — Это самая откровенная фальшивка.
— Нет, — из последних сил выкрикнул Джозеф. — Это не фальшивка. Черт побери! Разве вы не видите, что они подлинные. Покажите их кому-нибудь из Красного Креста. Покажите их британским властям, наконец. Все бумаги подлинные!
Федоров слушал его с напряжением.
— Но Красновский — это русская фамилия. Да и по-русски ты говоришь отлично.
— Моя семья эмигрировала из Латвии. Я же рассказывал.
— Нет. Ты говорил, что ты — американец. Но воевал в английской армии.
— Я доброволец. И повторяю уже это Бог знает какой раз.
— Доброволец. Хорошо. Но, сынок, Варга — это не лагерь для военнопленных. Это концентрационный лагерь. Если ты тот, за кого выдаешь себя, то как же ты смог очутиться в Варге?
— Я уже рассказывал.
— Что ж, расскажи еще раз.
— Меня взяли в плен в Северной Африке. Затем меня отправили в лагерь для военнопленных в Италии. Итальянцы освободили нас во время перемирия. Мы присоединились к итальянским партизанам и боролись с ними против фашистов. Тогда немцы вновь нас схватили. И в наказание отправили в концлагерь.
Федоров с усердием записывал в блокнот каждое слово Джозефа, повторяя вполголоса услышанное. Затем он прочитал написанное. И рассмеялся с неподдельной веселостью.
— Хорошая история, черт возьми!
— Но это правда! — закричал Джозеф. — Я тот, за кого выдаю себя. И вы не можете держать меня здесь. Я требую, чтобы меня показали представителям Красного Креста! Я хочу видеть представителя британской армии!
Он не мог больше сдерживать слез, они потекли по щекам, и слова потонули в них.
Федоров только вздохнул. Затем демонстративно закрыл свой блокнот.
— Жаль. Я думал, что мы все-таки сможем договориться.
— С ним — никогда. Он профессионал. Крепкий орешек. — Это Вольский вновь появился в дверях, с сигаретой в зубах. — Аргументы должны быть по убедительнее.
Федоров снял очки и протер стекла.
— Думаю, что ты прав, — сказал он с выражением напускного страдания. — Извини, сынок. Я предупреждал тебя.
Вольский сделал знак головой.
В камеру ворвались двое здоровых рослых солдат с резиновыми дубинками.
Адреналин разлился по всему телу Джозефа и растопил остатки усталости. Он попытался встать, но ноги были привязаны к ножкам стула, и поэтому он вновь рухнул на место, дыхание перехватило.
Солдаты с дубинками выступили вперед, Федоров встал, собираясь покинуть камеру. Он прихватил с собой и стул, на котором сидел, чтобы освободить больше места для палачей.
— Хорошо, — вздохнул он с таким видом, что можно было подумать об искреннем сожалении. — Я предоставляю тебя твоей судьбе.
Вольский начал заворачивать рукава, глаза блестели сквозь сигаретный дым.
— Не важно, крепкий ты орешек или нет, — сказал он совершенно спокойно, будто не собираясь тратить силы на крик. — Сейчас мы сломаем тебя.
Тео стоял и смотрел на младенца в колыбели, который кричал, не переставая сжимать и разжимать кулачки. Непонятно было, как может исходить такой душераздирающий крик из столь тщедушного тельца.
— Придет день, — шептал Тео девочке, — и ты поблагодаришь меня. Ты настоящий воин, малышка. Ты выжила. А, Катарина?
Он протянул свой указательный палец и коснулся им маленькой ручки. Малышка с такой силой схватилась за протянутый палец, что это даже удивило Тео. Он невольно улыбнулся, ощутив еще раз эту неистребимую жажду жизни.
Малышка замолчала, на мгновение открыв глаза. Они были голубые и с поволокой, хотя кто бы мог сказать, какого цвета они станут потом? Тео заметил, что у девочки длинные черные ресницы. Она очень напоминала Кандиду. Казалось, девочка тоже смотрит на Тео, и, хотя вряд ли она сейчас что-нибудь видела, он как будто почувствовал этот взгляд.
Затем веки слегка задрожали, малышка заснула, ручка разжалась, и он смог освободить наконец свой палец.
Тео поцеловал ребенка в бровь и пошел хоронить свою сестру, Кандиду Киприани.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, РОССИЯГенерал возвышался как скала над письменным столом с металлическим покрытием.
Казалось, его лицо высечено из того же гранита, что украшал здание, где находился кабинет (впрочем, многие государственные здания в России были отделаны гранитом). Глаза генерала — карие с желтым ободком в центре — как будто хранили животную страсть бурого медведя. Эти глаза смотрели на Кейт с какой-то напряженной неподвижностью, пока переводчица передавала фразу за фразой тщательно продуманное обращение Кейт.
Несмотря на массивную фигуру, форма на генерале сидела как влитая, без единой складки. Кейт знала, что этому человеку около шестидесяти пяти лет, а разноцветная орденская планка с левой стороны кителя напоминала о страшной сталинградской осени 1942 года, когда молодому герою не было еще и двадцати.
Знала также Кейт, что этот человек пошел служить в НКВД перед самым концом войны, и остальные яркие планки были уже наградами, полученными на службе в органах государственной безопасности, начиная с Берлина и кончая Кабулом.
Кейт, можно сказать, тоже была при параде, не хуже генерала в форме с погонами. Надо заметить, что генерал и его жена с дочерьми до перестройки уже успели вкусить сладости западной жизни, которых были лишены так называемые рядовые коммунисты. Поэтому ее костюм от Донны Каран не требовал комментариев, а духи Тиффани должны были поразить обоняние генерала даже через широкий письменный стол. Кейт очень хотела, чтобы этот человек не сомневался в том, что разговаривает с богатой и весьма осведомленной западной женщиной, а самое главное — готовой хорошо заплатить.
Кейт заметила, как тяжелый взгляд сначала задержался на ее лице и волосах, затем — на руках, пополз по одежде, по дорогим украшениям и остановился на ногах. Как-то по-особому долго взгляд остановился на ее аккуратном маленьком кейсе из крокодиловой кожи, который лежал на коленях у Кейт.
Это была непростое для нее путешествие, оно стоило немалых усилий, но интуиция подсказывала ей: сейчас, в этом кабинете, она наконец-то после трех недель пребывания в России — сначала в Москве, а потом в Петербурге — приблизилась к главной цели поездки. При воспоминаниях о Москве перед глазами Кейт вставали очереди за хлебом, марши протеста, напряженные лица людей. Она припоминала также, что московский воздух был словно пропитан чувством подавленности, нервозности.
