А Макей, — тот как лег, так сразу же и уснул. Всю ночь спал он крепко, без сновидений. Спал до тех пор, пока не ударил в лицо косой луч тусклого зимнего солнца.
Сырцов стоял перед зеркалом и вытирал лицо полотенцем, расшитым петухами. На пышных каштановых волосах его сверкали капли воды. Лицо свежее, чистое. Большие чёрные глаза сияли и плавились в лучах зари.
«Красивый хлопец», — подумал Макей, посматривая на него из‑под одеяла. Сбоку от Сырцова, на лавке, чадя махрой, сидел отец Макея. С большими жилистыми руками, высокий, плотный, с чёрной курчавой бородой, в которой ниточками повисли серебристые волоски, он был как кряж. Выпуская изо рта дым, отец густым басом, как всегда громко, словно перед ним оглохшие, гудит:
— Ведомо, где же им с нами справиться: такого ещё не было! Однако по кой лях баб‑то вы тащите на драку? Ума не приложу! От! Нашли вояк! — гремел он, сидя на лавке.
— Пригодятся, — уклончиво говорил Сырцов и улыбался.
— Разве что так, — согласился отец, и хитрая усмешка поползла у него в бороде. Заметив, что Макей смотрит на него, сказал:
— Проснулся? А я вот тут ему говорю: «Дашку зачем берёшь?»
А я сама, тата, иду! — кричит Даша из чулана, гремя чугунами, ухватами. — Чего меня брать? Я не сидор{Сидором зовут в Белоруссии заплечный мешок.}.
— Гм! -—буркнул отец, — и есть сидор: повиснете за плечами — маята одна.
Даша достала из шкафа тарелки, вилки.
— Уж будет, тата! — сказала она с упрёком. — Сядайте снедать! Товарищ Сырцов, пожалуйста! — говорит Даша. — Вставай, Макей.
— Товарищ Сырцов! — приглашает отец, усаживаясь за стол. — Пожалуйста! Тут вот у меня первачок сохранился.
Он нагнулся и достал из‑под стола поллитровку чуть мутноватой, с жёлтым оттенком жидкости.
Макей встал, умылся и быстро, по–военному, оделся.
Отец смотрел на него ласковыми, немного колючими глазами.
Все плотно позавтракали, и молодёжь начала одеваться.
— Значит, сейчас потопаете? Добро, добро! — гудел отец Макея Севастьян Иванович. Вдруг голос его дрогнул, и он так сильно закашлялся, что на глазах выступили слёзы.
— Кашель одолевает, — сказал он смущённо.
Даша подошла к нему, обняла его морщинистую шею и, поцеловав, ласково сказала:
— Не бядуй, тата!
И сама заплакала. Жаль ей стало отца, которого они все покидают. Если бы хоть мать была. А быть может и хорошо, что не дожила она, бедная, до этих страшных дней.
Теперь старик утешает её:
— Не держу, не держу — ступайте! Следом, бог даст, и мы за вами. Вы што ль, товарищ Сырцов, будете у их в отряде старшим?
— Старшой у нас Макей Севастьянович.
Севастьян Иванович покрутил головой.
— Не молод ли?
Но Макей видел, как отец сразу приосанился, гордо выпрямился, словно это его ставили на высокий пост. Негромко откашлявшись, старик сказал:
— Ну что же — пущай… Ты там, Макей, того… уж не оплошай. Трусов в нашем роду не было. Кажись, не в кого. К деду бы забежал. И бабка Степанида обидится, если не простишься с ней. Любит она тебя.
В это время открылась тяжелая дверь и на пороге появились сначала дед Петро, за ним бабка Степанида. В правой руке дед Петро держал посох, а левой обрывал с пожелтевших усов и белой пушистой бороды намерзшие льдинки.
— Славный морозец, — сказал он, — снимая с головы чёрную высокую шапку. — Слыхал стороной — уходишь, внуче?
Сказав это, дед Петро, с присущей старым людям бесцеремонностью, воззрился на Сырцова, часто моргая покрасневшими веками. Сырцов, видимо, гонравился ему. Пошевелив бородой, старик сказал:
— Ладный хлопец. Коммунист, небось?
Получив утвердительный ответ, продолжал:
— Про деда Талаша, поди, не слыхал?
— Слышал, папаша!
— То‑то! Ерой! Я с ним в те поры партизанил. Таких сейчас нет! Мелковат народ стал…
Сырцов улыбнулся. Если верить каждому поколению, утверждающему, что народ мельчает, то в прошлом люди были, видимо, не ниже колокольни Ивана Великого.
Бабка солидно прошла в передний угол, сняла с головы теплую клетчатую шаль, которую приняла из её рук Даша, подозвала Макея.
— Поди сюда, сядь!
Полное лицо бабки серьёзно.
«Задержит бабка», — подумал Макей, хмуря брови.
Однако, он подошёл, присел на край скамьи, стараясь всем своим видом показать полное послушание и покорность. «Что‑то сейчас скажет своенравная бабуся?» Всё мог ожидать Макей, но только не то, что она ему вдруг сказала:
— Ну, дай поцелую. Обрадовал! Грешила на тебя, дезертир, думаю.
Она трижды поцеловала Макея в губы.
А теперь ступай! Знаю — надо спешить. Хлопцы твои давно уже вышли, тебя ждут. И этот старый собрался с тобой, — указала она на деда Петро. — Без меня, говорит, он, Макей, ни за что пропадёт. Ведь я эту партизанскую жизнь хорошо, говорит, знзю. Всё про Талаша твердит.
— Талаша не тревожь! — ощерился дед Петро. — А от Макея я не отстану.
Севастьян Иванович с доброй усмешкой смотрел на деда Петро: «Геройствует!»
Сырцов попробовал отговорить старика:
— Тяжеловато вам будет, папаша.
— Не твоя напасть, сынок! — сердито проворчал дед Петро.
Макей знал деда: коли он что зарубил — поставит на своём. Уж на что бабка Степанида упорная старуха, ворчит, пилит его, но и она порой отступается от него. Только махнёт рукой да и скажет: «Вол, а не человек».
— Нехай деду идёт с нами, товарищ комиссар, — сказал Макей.
Бабка Степанида вскинула на Макея большие увлажнённые глаза и благодарно сказала:
— Добро, впуче, старый конь борозды не портит. Плохому тебя дед не научит. И мне будет спокойнее. Борони вас бог!
Бабке Степаниде вдруг показалось, что Макею без деда Петра в партизанах, действительно, будет трудно.
— Ну, не пора ли? — сказал Сырцов и встал.
— Пошли! — поддержал его Макей и тоже встал.
Что‑то больно толкнуло бабку в сердце. По рыхлому, полному лицу её сами собой побежали слёзы. И неожиданно эта шустрая старуха запричитала:
— Колосики вы мои верные! На какие муки–страдания идёте?! Ох, ироды! — уже гневно кричала она, угрожая невидимому врагу, обрекшему народ на такие страшные испытания — Отольются волку наши слезы!
Дед Петро нахмурился.
— Не люблю я этих слёз. Пошли, хлопчата.
Он вышел из жаркой хаты. Все пошли за ним следом.
В это время по улице бежал мальчик 13–14 лет. Он громко что‑то кричал, махая рукой. Макей широко и радостно улыбнулся:
— Да ведь это Костик!
— Он и есть, сукин кот! — сердито, но добродушно воскликнул дед Петро.
Костик подбежал прямо к Макею. Лицо его разгорелось от бега и мороза. Он тяжело дышал:
— Дядя Макей, возьми меня с собой!
Макей отвёл его в сторону и что‑то шепнул. На худеньком лице мальчика мелькнуло разочарование. Ма кей стал ему что‑то горячо доказывать, и мальчик, заулыбавшись, сказрл:
— Хорошо, дядя.
— Итак, Костик, не забывай нашего уговора, - сказал Макей и дал команду трогаться.
Дед Петро встал на лыжи и широким шагом, не оглядываясь, пошёл к лесу. Небольшая котомка висела у него за плечами. Берданку старик по–охотничьи держал в руках. Простившись с бабкой Степанидой и Севастьяном Ивановичем, Макей, Сырцов и Даша пошли вслед за дедом. Костик, прижавшись к бабке Степаниде, смотрел вслед лыжникам, и слёзы катились у него из глаз.
Четверо лыжников приблизились к урочищу. Впереди широко шагал дед Петро. Белая борода его раздувалась на ветру. Сзади лёгким мелким шагом шла Даша, одетая в физкультурные синие штаны и короткую жёлтую, отороченную белым барашком, шубку. На голове у ней беличья шапка с длинными ушами. Позади, рядом, шага ли Сырцов и Макей, перебрасываясь незначительными словами.
Вот они вошли уже в густой лес и заметили эго лишь по темноте, вдруг охватившей их, и по тому гуду, который немолчно, день и ночь, стоит над большими урочищами.
— Сюда! Сюда! — услышали они голоса и увидели, как к ним бежали люди с сияющими, радостными лицами. Они оживлённо махали руками. Данька Ломовцев и Петка Лантух, подбежав, схватили деда Пегро и раза два подбросили его.
Дос! Дос, хлопчата! — выкрикивал дед Петро, держа обеими руками берданку и отбрыкиваясь ногами от богатырской хватки Данилы Ломовцева. — Дайте, сукины сыны, дух перевести!
Когда его поставили на снег, первым делом он хватился трубки:
— Трубку, кажется, обронил. Ты, Данька, виноват!
В это время к ним подошли Михась Тулеев, Ропатинский, Оля Дейнеко, Демченко, Мария Степановна, Услышав, что дед Петро сокрушается о пропавшей трубке, Ропатинский покатился со смеху:
— Да она у тебя в руке, деду!
— Што ржёшь, словно мерин? Пустольга!
Подошли Макей и Сырцов и тоже рассмеялись.
Деду Петро этот смех показался обидным, и он всю последующую дорогу сердито молчал. Теперь все гуськом пробирались глухим лесом. Шли’ тихо, молча и только было слышно, как шуршали по снегу лыжи. Впереди Василий Сырцов: он вёл отряд к своей стоянке.
