— Вот, бери! — сказал Сырцов Свиягину, подавая ему книгу. — Назначаю тебя пропагандистом. Ты — коммунист, грамотный.
С этого времени начались занятия в политкружке.
Видные роли в партизанском отряде играют люди, пришедшие с Сырцовым. Все они не только по возрасту старше костричан, то есть хлопцев, пришедших с Макеем, но и значительно опытнее их в военном отношении: они прошли хорошую выучку в Красной Армии, большинство имело военные звания, пусть невысокие. Василий Врин — младший лейтенант, Александр Прохоров — интендант второго ранга, Николай Захаров — старшина, Митрофан Миценко и Иван Великанов — сержанты. Александр Догмарёв и Михаил Бабин были ефрейторами и с гордостью носили это звание.
— Ефрейтор Догмарев явился по вашему приказанию!
— Ефрейтор Бабин прибыл в ваше распоряжение!
Так обыкновенно рапортуют они, стоя с сияющими глазами перед Макеем. Оба они всем видом своим выражают готовность броситься и в огонь, и в воду, если это прикажет командир.
Появились в отряде Иван Пархомец и Николай Бурак, имевшие звание младших политруков. Это веселые, общительные и боевые ребята. Они сразу стали любимцами всего отряда. Потом пришёл Алексей Байко, а спустя месяц—два, в отряде появился Иван Свиягин.
Особую расторопность и сообразительность в новых условиях показал Митрофан Миценко. Макей сразу отличил его, назначив своим адъютантом.
— Выбор удачный, — сказал Сырцов, которому было приятно, что командир отличил его друга. — Но за ним нужен глаз да глаз. Парень своевольный.
— За своевольство бьют и плакать не велят, — сказал Макей, весело подмигивая, — хлопец он ладный, а главное — не трус.
На адъютанта командира партизанского отряда возложены разнообразные функции: он и телохранитель командира отряда и ординарец его, а когда нужно и отрядом командует от лица своего командира. Ему же командир поручает проведение несложных боевых операций: арестовать или уничтожить какого‑нибудь агента гестапо, возглавить диверсионную группу по взрыву вражеского эшелона, подбить немецкого мотоциклиста.
Вооружение у партизан в это время было самое жалкое: винтовки, обрезы, охотничьи ружья. Саша Прохоров, например, имел широкоствольную ракетницу воронёной стали. Носил он её с особым форсом, за поясом, на самом животе. Впрочем, у этого человека, со слегка оттянутым подбородком, всё построено на форсе: кожаная куртка с зелёными интендантскими петлицами и портупеей, заломанная фуражка с чёрным артиллерийским околышем. Всем своим хвастливо залихватским видом он как бы кричал: «Смотрите, какой я герой!» И многие, глядя на него, говорили: «Геройский парень!» Между тем, перед каждой боевой операцией у него вдруг поднималась температура и лицо становилось бледным, как у мертвеца.
Но рекорд по вооружению побил Данька Ломовцев: у него ржавая, тяжелая секира, с какой, наверное, ещё прадеды ходили на сечу. На двадцать человек в отряде Макея восемь винтовок, девять обрезов, один ручной пулемёт Дегтярева, два пистолета (у Макея и Сырцова), ракетница, секира, у Феди Демченко гармонь и у каждого, сверх всего прочего, ненависть к захватчикам.
Когда хлопцы–макеевцы, вдоволь наспорившись, умолкали, выступала на сцену гармонь. Мечтатель Федя Демченко с чёрной шевелюрой и большими карими глазами, устремлёнными куда‑то вдаль, разводил меха гармони и она, хватая за сердце, рыдала:
Белеют кресты —
Это герои спят…
Как‑то Свиягин написал стихотворение. Оно всем понравилось.
— Вот, Демченко, — сказал Макей, — музыку бы к этим словам.
— Эх, ловко! — одобрили эту идею хлопцы.
Гармонист задумался.
— Попробую, — сказал он командиру, и, забившись в угол, начал перебирать лады баяна. Долго ловил он всё ускользавший от него напев. Партизаны чувствовали всю важность и торжественность момента и старательно молчали, чтобы не помешать Феде. Три дня он почти не вылезал из шалаша, не выпускал из рук гармони. На третий день, поздно вечером, он вылез из своей берлоги и, присев на сваленную бурей сосну, корни которой торчали к небу словно обрубки пальцев, тихо запел. Весть о том, что Демченко положил на музыку новую песню, мгновенно облетела лагерь. Скоро собрались все вокруг Демченко. Тут же был Макей и Сырцов. По просьбе командиров гармонист запел снова — уже в который раз!
Эх, не парадная
Дорога — дрянь!
Песня отрядная
Бьется в гортань.
Где же запевала?
Песня не ждет.
Песня сама
Открывает нам рот.
Знойные губы
Выжгли ей тело —
Значит, родиться
Той песне приспело.
Песня из сердца
Рванулась — и вот,
Песня, как знамя,
Над нами плывет.
Песня, как птица,
Звенит по утру:
«Встретятся немцы —
Сотрем немчуру!»
С песней и смерть нам
В бою не страшна.
Песня пьянит нас
Сильнее вина.
С песней, ребята,
Идем мы в поход.
Песня сама нас
На подвиг ведет.
Эх, не парадная, —
Не на парад
С песней отрядной
Идет отряд.
Песня, как птица.
Звенит по утру:
«Встретятся немцы —
Сотрем немчуру!»
— Вот, сукины сыны! Вот молодцы! — промолвил одобрительно Илья Иванович Свирид, с важностью разглаживая усы. Бороду он, как и Антон Михолап, сбрил. Разыскав своими небольшими глазами стоявшего в стороне Свиягина, он подошёл к нему:
— Твои, значит, слова? Ну, лозкач! Хвалю!
И парторг похлопал Свиягина по спине.
Перцу только мало. Злости нет, — сказал Свирид.
— Ура! крикнул кто‑то, кажется, экспансивный и любивший музыку Байко. — Качать!
Все бросились к гармонисту. Схватили и Свиягина. Хрупкий, он неистово отбивался от налетевшего на него Байко. Всё же его одолели, когда на помощь р Бай–ко подбежали Петка Лантух и Оля Дейнеко. Победой своей над поэтом Байко и Лантух были, кажется, обязаны исключительно этой белокурой и хрупкой девушке, улыбка которой может обезоружить кого угодно.
Саша Прохоров остался верен себе. Красивым жестом он выхватил из‑за пояса пистолет и, отставив вперёд и в сторону правую ногу, запустил в темнофиолетовое звёздное небо зелёную ракету. Озарив на миг трепетным голубоватым светом мрачный запорошенный снегом лес, она упала по кривой где‑то близ лагерей отрядов Бороды или Березовцев.
Как ни был Макей настроен добродушно, он с громкими проклятиями вырвал у незадачливого хлопца ракетницу.
— Пойми, голова садовая, — немного успокоившись, говорил он убитому двойным горем Прохорову, потерявшему сразу ракетницу и доверие Макея (и то и другое надо было теперь вновь завоевать!). — Пойми, чю ты демаскируешь наш лагерь. Ведь немцам только этого и надо.
Дежурный по–уставному крикнул «Отбой!» Все послушно начали расходиться по своим шалашам. Сопя трубкой, Макей ушёл к себе, ушёл сердитый, недовольный.
Выслушав рассказ Макея, дед Петро отмахнулся:
— Стоит из‑за этого невры портить!
Даша, кипятившая чай, молчала. Макей крякнул и сел на чурбан за стол. Он что‑то начал писать. Последнее время с комиссаром они не отходили от стола, разговор вели вполголоса, никого к себе не пускали. Даша чувствовала себя одинокой, несчастной. «И Пархомец не заходит», — думала она, вспоминая белокурого, весёлого могилёвца.
— Всё, что ни делается, Макей, — словно продолжая прерванный разговор, важно произнес дед, — всё к лучшему.
Макей мрачно молчал. А Сырцов спросил:
— А то, что немцы загнали нас в леса и болота, это тоже к лучшему?
— Кто её знает! Всё может быть, — улыбаясь, как показалось Сырцову, ответил дед. В словах его слышались то тёмные предрассудки простодушной старины, которая с рабской покорностью принимала удары рока, то народная мудрость, правильно уразумевшая закономерность исторического развития общества, в котором порой и самые печальные обстоятельства кончаются счастливым исходом.
А история с злополучной ракетницей не кончилась. Однажды Макей зашёл в деревню Вирково. Ракетница была при нём, чтобы на случай дать сигнал партизанам, оставшимся на лесной опушке. В Вирково неожиданно нагрянули гитлеровцы и полицаи.
— Немцы! Дядя Макей, немцы! — закричала девочка. Макей выскочил из хаты и второпях в упор выстрелил из ракетницы в колонну гитлеровцев, торжественным шагом вступавших в деревню. Огненные искры засыпали врагов. Ошеломленные этим, те попадали в снег. Вторая ракета, высоко взлетевшая в небо, рассыпалась там на множество красных искр. И, словно аплодируя, с опушки леса захлопали ружейные выстрелы, а с фланга, с небольшой высоты, затрещал партизанский пулемёт Дегтярёва.
