Потом сами же кличевские полицаи всюду рассказывали, что у Макея какое‑то новое оружие, что‑то вроде огнемёта, и вообще, мол, он — «рябый чёрт» и с ним просто никакого сладу нет.
Так что не успел Макей по–настоящему развернуться, как сами же враги, а ещё больше того народ наш, видевший в Макее своего защитника, начали сочинять о нём всевозможные истории, в которых часто быль переплеталась с небылицею.
— Даша! — негромко позвал Макей свою сестру, отрываясь от стола, на котором лежала развёрнутая карта–километровка. — Вызови‑ка, родная, сюда командиров групп. Кликни заодно и Пархомца.
Даша вспыхнула при этом имени, потупилась и стала поспешно одеваться. Выходя, она услышала, как Макей сказал, обращаясь, видимо, к комиссару:
— Значит, решено?
Слов комиссара она не разобрала. Шагая по рыхлому снегу, она думала не о том, чем жили последнее время её суровый брат и комиссар, а о своём, о девичьем: «Какой всё‑таки хороший этот Пархомец». Сердце её билось радостно при одной мысли, что увидит его сейчас.
Вскоре в шалаш Макея явились командиры групп: Василий Ёрин, Михаил Бабин, Николай Бурак и Пархомец. При их появлении Макей отодвинул рукой разбросанные по столу бумаги, велел садиться. К столу подошёл Сырцов, кутаясь в белый шарф, который подарила ему Мария Степановна. Вид у него был нездоровый: лицо серое, глаза воспалённые. Он изредка покашливал, но старался держаться бодро. «Главное, —думал он, — не слечь». Больше всего на свете он теперь боялся слечь — это могло бы сорвать все их планы, продуманные с такой тщательностью, до мелочей.
Около двух часов в центральном шалаше шёл военный совет. План операции, предложенный Макеем на обсуждение командиров, был настолько необычен, и в то же время увлекателен, что первое время, после его прочтения, все молчали. Только самый молодой из них, Василий Ерин, сказал с восхищением:
— Вот это да!
Михаил Бабин почесал за ухом и счастливая улыбка озарила его широкое скуластое лицо. Пархомец, желая блеснуть некоторыми познаниями в военном деле, немного напыщенно и чуть витиевато стал говорить о партизанской войне вообще, адресуя свою речь, главным образом, Даше, которая не без волнения слушала оратора. В конце он сказал, что план операции, предложенный Макеем, «великолепен и вполне реален».
— Вот именно! Чего там, — ворчал Бурак, всем своим видом выражая нетерпение. Он только и ждал конца заседания, чтобы скорее приступить к делу. Когда же комиссар спросил его мнение, он сказал слишком кратко:
— Дело новое…
— Вот именно! — обрадовался Ерин, желая оправдать своё молчание. — Нас этому в военных щколах не учили.
Макей, выпустив изо рта клубы дыма, улыбнулся:
— Нас этому не учили в школах и это не делает чести школам, а нам не может служить оправданием. Жизнь многому научит! Моя бабка сказала бы нам: «Жизнь прожить — не поле перейти», потому что, де, «всякое бывает на веку, попадает и по спине, и по боку».
— А нам сейчас здорово попадает и по тому, и по другому месту, — сказал, улыбаясь и кутаясь в белый шарф, Сырцов. Все засмеялись.
Макей объявил совещание закрытым.
— Это всё, наверное, выдумки Макея, — одобрительно говорил Николай Бурак Ёрину и Пархомцу, направлявшимся в свои подразделения.
— Комиссар тоже не даёт маху: в рот палец не клади, — ответил Пархомец. Он всегда восхвалял Сырцова, которого хорошо знал ещё по армии.
— Откусит? — засмеялся Ёрин звонким мальчишеским смехом. Его смуглое лицо с черными бровями и весёлым открытым взглядом чёрных глаз разрумянилось и от холодного морозного воздуха, и от приятного волнения, вызванного предстоящей боевой операцией.
Возвратившись в свои шалаши, командиры групп отдали распоряжение готовиться в поход.
— Друзья! — провозгласил Михаил Бабин, бросая заснеженную шапку на топчан. — Готовься к бою! Собирайся! Живо!
Последние слова не имели почти никакого смысла и выкрикивались им лишь от полноты чувства. Партизаны и без того сразу же засуетились. Никто не знал, какое предстоит дело, но одно было для всех ясно — идём бить врага.
— Бить‑то бить, да чем? — вслух раздумывал Федя Демченко, критическим взглядом оценивая вооружение товарищей.
— А ты их, Федя, гармозой по башкам лупи, — посоветовал ему Коля Захаров, скаля зубы.
— У меня‑то хоть гармонь, а ты с чем?
— А во! Видал?
И Коля Захаров под хохот партизан потряс над головою топором, насаженным на длинное топорище.
— Пойдёмте, посмотрите, как рублю, — пригласил он друзей. Сопровождаемый весёлым говором, он вышел из шалаша и начал упражняться в предстоящей рубке, сваливая одну за другой молодые ёлки. Он вошел в азарт. Сбросил полушубок и, оставшись в одной рубахе, махал и махал тяжёлой секирой направо и налево. И было видно, как под полотняной рубахой, обтянувшей его широченную спину, двигались крутые узловатые мышцы.
— Чистый Микула Селянинович! — одобрительно говорили партизаны.
— Эх, силу якую дал бог, — с каким‑то сокрушённым изумлением заметил дед Петро, попыхивая трубкой.
— Это он тренируется в рубке полицайских голов, — сообщил Миценко проходившему мимо Макею.
— Это тебе, Захаров, не цирк, — сказал Макей, явно недовольный увиденным. Ему и в самом деле это показалось неуместной шуткой. Не понравилось, что Захаров паясничает, что серьёзное дело он превращает в цирковой номер.
Сильна, видать, сила привычки! Даже здесь, в партизанах, то есть в совершенно особых условиях, человек, как заметил Макей, сохраняет те привычки, котсрые выработались у него в результате многолетней трудовой деятельности. Профессия — это своего рода облатка, в которой отливается психологический и моральный сблик человека. «Но разве эта форма неизменна?» — спрашивал себя Макей, шагая к шалашу. «Ведь в новых условиях человеческого общежития изменяется и человеческая личность. Да, но, изменяясь, она все же, видимо, будет нести в себе основные особенности своего характера и с ними нельзя не считаться».
Это рассуждение примирило его с Захаровым. «Хлопец он хороший, комсомолец, грамотный. А что цирковой артист, так это, пожалуй, хорошо. Весёлые хлопцы всегда нужны нам».
День был на исходе. Неприветливое солнце, не успев подняться над лесом, уже клонилось к горизонту. Огненным шаром повисло оно над верхушками елей и еот стало падать вниз. Сосны во всю вышину свою запылали красной медью, как будто лес заполыхал. И лица людей стали красными. Потом всё постепенно начало тускнеть, теряя свою яркость. Наконец, густые сумерки окутали Усакинские леса.
Настало время действовать. Вот партизаны идут гуськом по узкой лесной тропинке. Иногда, сбиваясь с неё, они вязнут в глубоком снегу, останавливаются, ищут тропинку и идут дальше. Впереди широко шагает Макей. Ночью он кажется ещё более высоким. В конце цепочки в коротком шубняке идёт комиссар Сырцов. Перед ним Мария Степановна.
Идут молча. Лишь время от времени по цепочке быстрым шёпотом передаются слова команды. Иногда слышится приглушённый голос Коли Захарова. Наклоняясь к трём женщинам и перекладывая самодельную секиру с одного плеча на другое, он говорит:
— Вы, женский персонал, смотрите вместо «ура» «караул» не закричите.
— Хорошо сказано, — хихикнул кто‑то.
— Известно, хорошее слово в темноте блестит, — с полушутливым самодовольством прошипел Захаров.
— То‑то в лесу стало светлее, — серьёзно сказала Даша.
Как раз в это время из‑за быстро мчавшихся туч выглянула полная луна. Ивану Свиягину показалось, что это не тучи, а луна куда‑то стремительно понесла: ь, разрывая чёрные косматые облака. Он сказал об этом Алексею Байко, с которым особенно близко подружился за последнее время. Оба они имеют высшее образование, оба любят литературу и уже подумывают об издании партизанского журнала. У обоих у них молодые жёны остались на оккупированной немцами территории и они частенько беседуют об их судьбе. Невесёлые это беседы!
— Смотри, Леша, как несётся луна.
— Да, красиво, — отвечает Байко, а сам думает не о луне, а о другом: «Куда эго мы идём? Почему Макей из этого делает тайну?»
Но вот Макей остановил свой небольшой отряд, и, собрав всех в кружок, начал объяснять предстоящую операцию.
— Как на новогодний бал–маскарад наряжаемся, — шепнул Коля Захаров Даше, когда она стала прикалывать ему на левую руку выше локтя белую повязку с предлинной немецкой надписью.
— А ведь сегодня канун нового года, — сказал вдруг Иван Пархомец. Это вызвало бурное движение и оживлённый шёпот, так что Макей вынужден был сделать замечание.
— Вот мы и ознаменуем новый год боевой партизанской вылазкой, — сказал комиссар.
У всех приподнятое, возбуждённое настроение, которое обычно появляется после долгих приготовлений к важным, ответственным делам. Только Федя Демченко с неизменным баяном за спиной стоит в стороне молчаливый, задумчивый. Он не увлекается пагубным, как ему кажется, легкомыслием. Склонный к самоанализу и мечтательности, он часто становится каким‑то подавленным. И как только согласуются черты характера этого человека, так горячо любящего жизнь и умеющего играть самые увлекательные и заразительно–веселые напевы, с его пасмурным видом и какой‑то постоянной внутренней тревогой? «Вот они устроят нам бал-маскарад», — думает он. Но никому об этом не говорит, и не из‑за боязни быть осмеянным, а ради золотого правила, которому учат Макей и его комиссар: «Идёшь в бой, думай о победе — тогда победишь».
