— Через полчаса жду с предложениями по захвату плацдарма.
— Есть, через полчаса!
Проследив, как тщательно начштаба уложил карту в планшет, с достоинством отдал честь и неторопливо вышел, Батурин со смешанным чувством снова подумал: «Вырос мальчик».
В первую встречу начштаба действительно показался ему мальчиком — старший лейтенант, досрочно получивший очередное воинское звание, год с неделей прокомандовавший мотострелковой ротой. «Ему бы еще комсомольской организацией руководить», — подумал невольно, увидев на перроне узколицего юношу в армейском пальто и высокой фуражке. Не верилось, что этот юноша станет первым помощником Батурина во всех делах — от управления батальоном в бою до хозяйственного обеспечения, что он способен заменить только что ушедшего на повышение сурового на вид и властного майора с генеральской комплекцией. «До чего ведь армия помолодела…» Старший лейтенант заботливо держал под руку юную спутницу, одетую по последней моде, даже с некоторым вызовом, и это тоже почему-то раздосадовало Батурина.
Но вот он заметил ее по-детски робкий жест, каким она поправила волосы, неуверенно осматриваясь, и Батурина словно толкнули в сердце. «Было…» С ним уже было такое — лейтенант с чемоданом на перроне далекой станции и оробелая спутница его. Только одеты попроще, и не легковой автомобиль, а старенькая полуторка поджидала их, и встречавший дежурный по части не держал для них в кармане ключа от заранее приготовленной квартиры.
Не армия помолодела — ее средний возраст всегда одинаков, — это постарел Батурин.
* * *
С полуночи батальон шел ускоренным маршем к реке, которую «противник» спешно превращал в рубеж обороны. В приборах ночного видения набегала рыжеватая полевая дорога, качалось темно-рыжее жнивье, и перелески, рыжие, с прозеленью, проходили мимо, за бортами машин, похожие на странные облака. Мягкая качка, приглушенный гул двигателей, и ветер над башнями боевых машин пехоты, над ребристой броней жалюзи, над угловатыми рубками плавающих бронетранспортеров… Когда-то Батурину хотелось петь в таком вот набравшем силу движении колонн. Это прошло давно, и уж не само по себе движение, с гулом и ветрами, волновало теперь комбата Батурина, его волновали скорость в километрах, сроки прохождения контрольных рубежей дистанции. Вместе с вечерней зарей ушел и душевный минор, остались голые заботы, и Батурин, зябко кутаясь в шинель, то и дело поглядывал на карту, отмечая положение батальона.
Командир полка одобрил его решение — одновременно бросить через реку две мотострелковые роты, прикрыв их огнем поддерживающей артиллерии и приданных танков, причем: ротой Шарунова — сковать опорный пункт на направлении атаки, другой ротой — наступать в обход опорного пункта, по низине, перехватывая вероятный путь выдвижения резерва «противника», свой сильный резерв — держать на берегу, чтобы с его помощью быстро развить успех, а в случае неудачной атаки — поддержать первый эшелон батальона.
«О неудачах забудьте думать! — остерег командир полка. — Вас за глаза обеспечили танками, на вас будет непрерывно работать артиллерия, включая реактивную, обещают поддержать и вертолетами. И правый сосед ваш, Полухин, наступает не меньшими силами. Опорный пункт, считай, на двоих». «Сосед, конечно, надежный, — согласился Батурин. — За обещанный огонек спасибо, а вот танки нельзя будет пускать через реку, пока хоть малюсенького плацдарма не захватим. Этого-то ничем не возместишь». «А вы захватите, да побыстрее!» — отрезал комполка.
Коротко и резонно. Принял решение — выполняй, не оглядываясь, не ища загодя оправданий возможной неудачи. По опыту знал Батурин: хуже всего — когда идешь в бой, а в душе мелкая суета: повезет или не повезет, так ли задумал, как надо, не просчитался ли в своих возможностях? Поэтому и командиру ответил коротко: «Есть, захватить побыстрее!»
…Батурин поднялся над люком, глотая ветер, пахнущий сухой листвой и свежей соломой, вызывающий в памяти столько дорогих картин. Сейчас отчетливо всплыла одна. С женой приехали к младшему сыну. Он привел их на свое опытное поле, но вместо похвал мать рассыпала упреки за какие-то «мягкие сорта». Сын уперся, стоял на своем, доказывая, что сорта эти бывают не так уж плохи, а дорогие сердцу его матери «твердые сорта», хотя и хороши, да страдают в здешнем краю болезнями и «через-зерницей». Батурин слушал, посмеиваясь и не слишком вдаваясь в их спор, дипломатично уклоняясь от поддержки какой-либо стороны, любовался просторным золотеющим полем и понимал, что сын его счастлив. И немножко завидовал ему…
Сейчас Батурин почувствовал вдруг: жена проснулась именно в эту минуту, с какой-то своей тревогой лежит в темноте, ловя каждый звук на улице и в подъезде — ведь он так часто возвращается с учений на рассвете. «Спи, Наталья Сергеевна, спи. Последний бой твоего Батурина не самый трудный из тех, что он пережил».
Еще черно в полях, лишь серой полоской обозначен восток, и, кажется, от этой разрастающейся проталины стремительно убегают машины — скорее, скорее во тьму, от недоброго глаза. Но и там, куда бегут они, спасительной тьмы уже нет: бродят по горизонту бледные дрожащие сполохи — там завязали бой войска охранения, оттесняя за реку передовые подразделения «противника», прощупывая его оборону, притягивая к себе внимание, заставляя открыться в запальчивости боя, а при случае — чем черт не шутит! — и перескочить реку, зацепиться за берег, засесть там упрямой занозой.
Внезапно сквозь моторный гул и гусеничный грохот пробился грозовой раскат реактивных двигателей, и справа, за черными перелесками, полыхнуло большим огнем. «У Полухина?.. Штурмуют походную колонну?»
В отблесках далекого пламени Батурин увидел свои машины. В сердце знакомо припекло, он даже плечом прижался к броне, словно ледяной металл мог остудить разрастающийся колючий жарок в груди. И жарок притух, остался словно бы один лучик, тоненькая накаленная игла; она изредка пошевеливала кончиком в такт машине, качающейся на ухабах…
Неужто в последний момент батальон обнаружат на марше? Так удачно прошли маршрут, обидно будет. Скоро начнутся густые приречные рощи, и хотелось поторопить головную роту, но стоит одной радиостанции подать голос — жди гостей. Небось опять сорвался этот торопыга Полухин, выскочил в эфир, поучая кого-нибудь из ротных командиров, — и вот она, расплата огнем с неба. Как бы на соседей не навел беду — сейчас «противник» начнет шарить по округе всей электроникой.
Угрожающе пошевеливала кончиком накаленная игла; теперь бы на мягкий диван прилечь, сомкнуть глаза, от всего отрешиться — она, глядишь, остыла бы, затаилась надолго… Ведь и друзья, и начальники, и жена родимая не раз намекали о том мягком диване — все сроки переходил, все льготы выслужил, а в этом ли дело!..
Надвигались спасительные рощи, когда накатила новая грозовая волна — невидимые, низко прошли над колонной истребители-бомбардировщики. Свои!.. Батурин глубоко вздохнул, и чья-то уверенная рука осторожно и медленно-медленно вынула из груди остывающую иглу…
Он еще за то любил армию, что никогда не чувствовал себя одиноким. О тебе постоянно помнят, держат тебя в виду, твои заботы — это заботы многих людей, а в бою каждый шаг твоего батальона отзывается в больших штабах. Оно, конечно, тяжко, если тебя, как звено в натянутой цепи, денно и нощно испытывают на разрыв, но не в том ли соль жизни — быть незаменимым на своем месте, держаться, пока можешь?!
Что там у Полухина? Велики ли потери? Не затянет ли с выходом на рубеж форсирования?.. Плохо, если сосед твой еще до боя потрепан — лишние заботы о фланге. Эти заботы, того и гляди, свалят теперь целиком на Батурина. А ведь пробился-таки в академию торопыга Полухин. Сразу после учений и уедет. Может быть, в тот же день, когда будут провожать Батурина.
* * *
Головные роты в предбоевых порядках стояли на исходных рубежах в пойме, прикрытой кустарником. Надорванный, раздирающий душу плач реактивных снарядов смешался с самолетным громом, в кромешном аду разрывов, тротиловом дыму, моторном чаду и копоти тонул туманный рассвет. Со своего НП, из бронетранспортера, Батурин едва различал ближние машины второй, шаруновской, роты; они казались игрушечно-хрупкими в адском котле боя, и уж совсем жалкими выглядели снующие фигурки людей. Но комбат знал: вся вырвавшаяся из стволов, бомболюков, кассет разрушительная гроза бушует для того, чтобы через минуту-другую эти люди и эти машины ринулись в воду, смешанную с огнем, и все будет зависеть от того, достигнут ли они другого берега и сколько шагов сделает каждый из мотострелков там, под кинжальным огнем, в ядовитых дымных сумерках, где разрывы мин и снарядов кажутся не ярче спичечных вспышек.
В нем словно нарастал стук хронометра, и стук этот колебал иглу в груди, снова накалял ее. А гроза над рекой сразу потеряла силу, самолеты как-то внезапно исчезли, только артиллерия продолжала разрушительную работу. «Неужели…» И тотчас увидел: из /дубины обороны «противника», над завесой дыма, скрывшего ближние взгорки, вырвался, грозно клубясь и разрастаясь, черно-огненный шар. Казалось, Батурин ощутил содрогание брони от ударной волны. Теперь ему не надо было ждать радиосигнала атаки — в оглушенном, раздираемом помехами эфире сигнал мог потеряться. Ядерный удар по резервам обороняющихся, вблизи переднего края, сам по себе означал требование — вперед! Вдоль берега реки, пробивая дым и туман, замерцали зеленые ракеты, и машины второй роты разом двинулись, расходясь веером на прибрежном лугу. Батурин знал, что, невидимая за леском, сейчас входит в реку и третья рота, с которой переправляется его замполит. «Веселей, ребятки, веселей! Теперь главное — как вы пойдете…»
