— Закури, — протянул он сигареты Данилке. — Я в твои годы тоже уже дымил. А махру у отца воровал…
— Я не курю, — сказал Данилка. — У меня здоровье не позволяет…
— Ну, тогда нельзя, — согласился Зылев. — Если здоровье не позволяет, значит, нельзя… А про наш уговор не забыл?
— Какой уговор?
— Какой, какой? Про партизан… Разве ты ничего не слышал?.. Про тех, что город обстреляли… Проворонил ты, брат, партизан. Совсем проворонил… Были бы мы теперь среди мужественных сыновей народа… А я на тебя надеялся…
Зыль-Бородыль горевал так искренне, что Данилка почувствовал полную свою вину перед ним. Хотел сначала признаться, что немецкий штаб в школе обстреляли не партизаны, а они с Максимкой, Лёвой и Густей, как во дворе появился дед Ничипор.
Это был известный на все Велешковичи дед. До войны он возил на бричке председателя местечкового Совета товарища Якимчика. Но известен он был по другой причине: у деда был свой зверинец.
— День добрый хозяину, — поздоровался он с Данилкой, а на Зылева посмотрел недоверчиво. — Я к тебе, молодой человек…
Зылев, видимо, почувствовал себя лишним.
— Так я пошёл, Данила, — сказал он. — Если что услышишь, подбежишь ко мне…
Дед тем временем поставил на колоду клетку с морской свинкой, рябой кошкой и чёрным скворцом, а на землю — чёрный ящик на треноге.
— Чего он приходил? — спросил дед.
— Дела у нас разные, — ответил Данилка.
— Разве что дела, — отозвался дед. — А я пришёл к тебе, молодой человек, проситься на квартиру. Выгнали меня немцы из дома, где был Совет. Хотят управу там делать…
— Мне хаты не жалко, — ответил Данилка. — Живи! Веселее вдвоём будет…
— Ну, вот и договорились, — обрадовался дед. В тот же день дед Ничипор перенёс в Данилкин дом свои пожитки: клетку с кошкой, морской свинкой и скворцом, шарманку, попугая Ару, сундучок да узелок с одеждой.
— А где же твой остальной зверинец? — поинтересовался Данилка.
— Фашисты разграбили. Кого можно было съесть — съели, кого ради забавы застрелили, а кто остался цел, того я сам в лес выпустил. Пусть живут…
Так и обосновался дед Ничипор в Данилкином доме. Каждое утро дед куда-то отправлялся, взяв с собой морскую свинку, рябую кошку, скворца и попугая Ару. Приходил он поздно. Приносил с собой хлеб, картошку, кусок сала либо ещё что-нибудь из пищи. Бывало и так, что дед не появлялся в доме дня два-три. Данилка на это не обращал внимания.
Однажды утром Данилка проснулся от того, что кто-то сильно толкал его в бок. Раскрыл глаза — Максимка.
— Бежим скорее на площадь, посмотрим, как немцы управу будут делать…
— Какую управу? — удивился Данилка.
— Немецкую, конечно, — ответил Максимка. — Чтобы местечком управлять… Бежим, а то опоздаем…
На площади, возле церкви, стояла небольшая толпа людей, большей частью женщин, не иначе как согнанных сюда фашистами, потому что солдаты в касках расположились и перед толпой и за ней.
Данилка с Максимкой пробрались за церковную ограду, залезли на липу. Отсюда вся площадь на виду. Пустая, будто вымершая. Зато на церковной паперти стояли четыре старушки и крестились на сельповскую лавку с выбитыми окнами.
До войны в церкви местный колхоз ссыпал зерно. Потому и креста на ней не было. Теперь крест поставили новый. Берёзовый, белый-белый. И колоколов на колокольне до войны не было. Зачем зернохранилищу они? Их и теперь не было. На колокольне висел вагонный буфер. Церковный староста бил по нему железиной — буфер хрипло бренчал.
Ничего интересного… Данилка хотел слезать с липы. Стоит ли терять время на ерунду?..
Да тут из поселкового Совета вдруг появилось несколько военных в высоких шапках с орлами. Буфер на колокольне забренчал чаще. Дверь в церкви отворилась. Из неё вышло трое мужчин. Тот, что шёл посредине, нёс на вытянутых руках полотенце, на нём лежал каравай, а на каравае стояла солонка с солью. Данилка едва с липы не упал — с хлебом-солью шёл Зыль-Бородыль.
— Максимка, — зашептал Данилка, — рогатку взял?
— Взял…
— Дай мне…
Таких рогаток, как делал Максимка, не было во всех Велешковичах. Да что там Велешковичи. Если бы проводились всесоюзные соревнования по рогаточному спорту, Максимка со своими рогатками занимал бы бессменно первые места. Они были очень удобные, очень меткие и посылали камешки в цель со скоростью пули.
Тем временем офицеры, тяжело бухая сапогами, шли навстречу Зылю-Бородылю и его приспешникам, а Зыль-Бородыль с помощниками-приспешниками шёл навстречу офицерам. Данилка положил в кожаный чепчик рогатки камешек, зажал его между большим и указательным пальцами. Взял в левую руку вылощенное древко рогатки, оттянул резинку за ухо, прицелился. Зыль-Бородыль как раз был в профиль. Данилка хорошо видел его ухо. Когда линия от Данилкиного глаза через камешек протянулась к Зылевому уху, Данилка резко отпустил резинку.
Камешек изо всей силы щёлкнул Зыля-Бородыля по уху, едва тот удержал каравай на полотенце.
Теперь самый раз было сигануть с липы, чтобы не попасть фашистам в лапы. Но Данилка увидел, что офицеры на щелчок не обратили никакого внимания. Они взяли каравай вместе с полотенцем, что-то сказали Зылю-Бородылю, даже похлопали его по спине. Данилка думал, что на этом фашисты и закончат учреждение управы. Ан нет! Из-за сельповской лавки вдруг появилась белая лошадь, которую вёл на поводу Густин отец Иоган Карлович Клем. Лошадь не просто шла на поводу. Она танцевала, как заправский танцор из Велешковичского ансамбля танца. Люди так и ахнули от удивления — Гром!..
Давным-давно, может быть, ещё в том столетии, помещик Струмецкий держал в своём имении конюшню породистых лошадей. Продавал их в Париж и Вену, в Лондон и Мадрид. Слава о велешковичских скакунах обгоняла и без того быстрые слухи. А тут подоспела революция. Помещик сбежал в Турцию, лошадей забрали в Красную Армию. Конюшня опустела. Велешковцы думали — навсегда. Но вернулся в имение из красной конницы Семёна Михайловича Будённого бывший помещичий батрак и наездник, или, как его по-другому называли, — жокей, Григорий Якимчик. Привёл он в Велешковичи двух породистых кобыл, да и начал возобновлять теперь уже не помещичью, а государственную конюшню. Для красной конницы тогда надо было много лошадей. Велешковичский конезавод рос из года в год, а его скакуны завоёвывали призы и дипломы на самых разных соревнованиях. Но больше всего медалей имел Гром.
Когда фронт начал приближаться к Подвинью, конезавод эвакуировали. Грома также. И вдруг Гром оказался в Велешковичах. Было от чего ахнуть велешковцам. Но больше всего, пожалуй, удивило их, что Грома вёл не лишь бы кто, а уважаемый всеми инженер кирпичного завода Иоган Карлович Клем.
Клем подвёл Грома к фашистскому офицеру, поклонился и передал его в руки фашисту.
— Изменники…
— Предатели…
— Холуи фашистские…
В толпе, как ветер в камышах в холодную пору, прокатился негодующий шёпот. Данилка также не мог оставаться безразличным.
— Видел, — сказал он Максимке, — кто такой отец твоей Густи?
— Такой самый, как твой друг Зыль, — ответил Максимка.
Отец приказал Густе сторожить дом, никуда не отлучаться, пока он не вернётся домой. Густя заметила, что отец был чем-то взволнован.
Последнее время что-то непонятное творилось с ним. Отец ходил задумчивый, хмурый и какой-то сгорбленный, будто нёс на плечах немыслимую тяжесть. Густя несколько раз пыталась заговорить с ним, но отец только гладил её по голове и молчал.
Как только отец вышел за калитку, Густя достала из материного сундука старые куклы. Каких только кукол не было у Густи! Золотоволосая Белоснежка в шикарном платье и серебряных туфельках. Шестеро (седьмой потерялся) гномов в чёрных бархатных фраках и красных колпачках с колокольчиками. Розовощёкий Петрушка в длинной сорочке — по белому полю синий горошек. Василиса Премудрая в цветном сарафане. Два голыша-двояшки. Плаксивая Дуня и весёлый гармонист Кузёмка. Всех не пересчитаешь. А хотя бы и пересчитал?..
Такой большой девочке, как Густя, пожалуй, стыдно уже было играть с куклами. Она и сама это понимала, поэтому доставала кукол из сундука только тогда, когда никого не было дома и не надо было ничего делать по хозяйству.
Густя так увлеклась игрой в куклы, что не услышала, как кто-то вошёл во двор. Оторвалась от игры только тогда, когда залаяла Кудла. Она посмотрела в окно и едва не упала в обморок от страха — трое фашистов вели её отца в дом.
«Наверно, узнали, что я была на Калиновой гряде, когда Данилка стрелял из пушки, — подумала Густя. — Пришли меня арестовывать… Я ничего не скажу, даже если меня будут бить…»
