— Я тоже воевал, герр доктор.
Коринф кивнул: «Чего хочет от него этот мальчишка?» Туман медленно растекался по дороге.
— Был на фронте? — спросил он немного погодя.
— Да, герр доктор.
— Сколько же тебе было лет?
Гюнтер отвел глаза. Этот неприятный вопрос ему задавали весь день.
— Мне было тринадцать. Я был членом Ха-Йот[10].
— Это что такое?
— Гитлерюгенд. В Берлине. Нам роздали оружие, когда русские окружили город. Мы были последним призывом. Мы просто играли в войну на улицах, только стреляли настоящими пулями и по живым людям. Каска была мне жутко велика, и я получил Железный крест. От самого фюрера, — он посмотрел Коринфу прямо в лицо. — Фюрер инспектировал нас во дворе рейхсканцелярии, у входа в бункер. Нам всем было по тринадцать-четырнадцать лет. Он потрепал меня по щеке. — Гюнтер коснулся своей левой щеки. Губы его дрожали. — Не знаю, почему я вам это рассказал.
Фонари потухли, но сразу загорелись вновь. «Может быть, теперь я должен потрепать его по щеке?» — подумал Коринф. Покачивающийся, хохочущий, вертящийся у книжных полок, переменчивый Южен.
— Какого цвета были у него глаза? — спросил Коринф, и неожиданно почувствовал умиление: у него перехватило горло, словно у ветерана-эсэсовца, сидящего в любимой пивнушке. «Я совсем пьян», — подумал он.
— Не знаю, — ответил Гюнтер.
«Я напился», — думал Коринф. Он продолжал смотреть на Гюнтера, и вдруг ему стало холодно.
— Поехали. А то фрау Вибан будет удивляться, куда мы подевались.
От автомобиля веяло пустотой. Гусеница с единственным глазом, горевшим на верхушке, тянулась ввысь посреди пустыря; они ехали к ней среди вилл, обгорелых стен и заросших, одичалых садов. Он думал: «Каждый дом — темные руины», — его это поражало, хотелось потрогать камни. Меж обвалившихся внутрь домов — горы щебня видны были через окна — ходили люди. Понурые, словно овцы, брели они мимо освещенных лавчонок, над которыми сушилось белье, — там жили; глядели сквозь доисторические скелеты домов, плывущие в ночи, на стены, с которых лозунги кричали: В БОРЬБЕ ЗА МИР ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ С СОВЕТСКИМ СОЮЗОМ! Они пересекли оживленный перекресток у новых домов, миновали разбитую церковь с обрушившимися шпилями и поехали вдоль луна-парка; колесо обозрения поворачивалось вслед за звездами, безмолвное и ярко освещенное, словно сейчас, во тьме ночи, Дрезденом управляла Вселенная.
Гюнтер, вытянув губы трубочкой, словно гурман, пробующий любимое блюдо, и внимательно глядя перед собой, вел машину быстро и точно. Он затормозил под деревьями у отеля.
— Великое странствие завершилось!
Коринф стоял под деревьями, тайна бурлила в крови. В ушах зазвенело, когда он посмотрел на новый белый отель посреди пустыря, все вокруг застыло, торопливо и незаметно соскользнув куда-то. Он небрежно поблагодарил и вошел внутрь, в неожиданный свет, суету, мягкую музыку.
От одной из групп у стойки портье отделилась Хелла и пошла к нему, держа в руках ворох бумаг. Он подобрал верные слова:
— Мы заблудились, — и удивленно огляделся.
— Неужели? — ее голос звучал твердо, деловито.
— Мы отыскали дорогу по звездам.
— Извините.
Она торопливо отошла, оскалив зубы в улыбке, не имевшей ничего общего с весельем, к загорелому типу в белом бурнусе, который вошел в вертящуюся дверь.
Коринф сощурился. Всюду горели лампы. Он испытывал непрерывное изумление, чувство, похожее на голод, но чему он так удивлялся? (Что он нашел дорогу, свой Северо-Западный проход, и что, по счастливой случайности, в которую невозможно поверить, он выжил, он человек, и все еще жив?) Сверкающие кремовые стены были неподвижны, меж них сновали люди. «Я устал, — думал он, — просто устал и напился». Жирная блондинка в кресле свиной кожи, похожая на зверя из сказки, пожирала его глазами, изготовясь к прыжку. Хелла переходила от одного гостя к другому.
— Я просто схожу с ума от всего этого, просто схожу с ума, — повторяла она, делая пометки в бумагах.
— Мы потерялись.
— Вы это уже говорили. Пойдемте, герр доктор.
Он хотел еще что-то сказать, что-то личное, что-то важное, но уже стоял в голубой гостиной, набитой мужчинами с бокалами в руках, в сумраке дыма и слов, на толстом ковре. И Хелла представляла его немцам, полякам, сиамцам, русским, голландцам: слова из сентябрьского письма обретали плоть.
— Герр доктор Коринф из Соединенных Штатов. Герр профессор, доктор Чельски, из Брно. Герр доктор Коринф из Соединенных Штатов…
Вороны, лягушки, пауки, окуни удивленно протягивали ему руки и расступались, давая ему дорогу. Чуй Юнсан тоже подал ему руку и сказал: «Чуй Юн-сан», словно не он досконально изучил Коринфову спину во время многочасовой поездки через поля, холмы и руины Германии. Негр в кирпично-красном балахоне заговорил по-французски о своем обратном билете, и Хелла исчезла вместе с ним за чужими телами. Оставшись один, пожимая бесчисленные руки, Коринф продвигался все глубже. «Коринф». «Коринф». «Коринф». У него кружилась голова, все вокруг превращались в мычащие химеры, среди которых он очутился один со своим именем, он зажал в левой руке камень, и это было единственное, что еще существовало: камень, который он сжимал в руке, и время, прошедшее с тех пор — «…с тех… Зено. Зено».
— Зенон[11].
Его окружали слова, лица; стакан в чьей-то правой руке и крошечный огонек, освещающий мягкие черты смеющегося лица; задувает огонек и хохочет.
— Господин американец, закрыв глаза, вспоминает философа Зенона!
Зубы блестели, отхватывая куски воздуха, все курили. И этот курил; толстую сигару — вот откуда Черчиллево V[12]: судорога свела пальцы победителя оттого, что тот курил сигары. Он смотрел.
— Шнайдерхан, Александр. Западная Германия.
Огромный орангутанг склонился к нему посреди толпы, сигара в одной, стакан в другой руке, усов нет, но из середины подбородка торчит темная квадратная бородка (человек, который к нему склонился, в толпе, в белом отеле, в уничтоженном городе, о, незабываемо, незабываемо); и снова отодвинулся, и посмотрел на него — мускулистый, из каких джунглей? какая часть их силы, взращенной с юности на власти и убийствах, сформировалась в городах Германии, где в мокрых переулках горели фонари над дверями кино?..
Коринф взглянул на его стакан.
— Водка! — воскликнул Шнайдерхан. — Мировая революция! Надо только добавить немного перца.
— Перца, пожалуйста, побольше, — сказал Коринф.
Шнайдерхан встряхнул над стаканом перечницей.
— Вы философ, герр доктор? Посланец президента США Шопенгувера? — Он расхохотался.
— По договоренности с президентом Аденовером, — ответил Коринф. Что за напиток!
Шнайдерхан снова засмеялся.
— Знаете, мы, коммунисты, все философы. Без философии не можем и куска мяса проглотить. Вы коммунист?
— Вам придется познакомить меня с доктриной.
— Непременно, непременно. Прямо завтра и начнем, с Манифеста. Призрак бродит по Европе! — Он вскинул руку. — Через три дня вам и в голову не придет усомниться в исторической неизбежности победы коммунизма. Но не раньше, — он поклонился, — особенно если будете, пока вы здесь, внимательно смотреть по сторонам.
Так он не коммунист? Он рассмеялся:
— Зенон! Ахиллу никогда не угнаться за черепахой![13] Кто из нас Ахилл — вы или мы? Или вам не хочется говорить о политике?
Коринф оперся о спинку стула, на котором сидела индианка в белом сари. Он допил свой стакан, закрыл глаза и спросил:
— Может быть, и этот город такой же?
— Извините?
Ха-ха! Но что это означает? Его стакан был немедленно наполнен. Легкий ветер пронесся по залу, народ начал потихоньку разбредаться. Он говорил и слушал, полуприкрыв глаза: так верующий внимает истине из уст оракула.
Он сказал (или не сказал), герр Шнайдерхан, коммунист вы или нет, время разрешает все вопросы. Пространство, сказал он, может быть выражено в терминах времени; расстояние не меряют в километрах, говорят — десять минут идти, пять часов лететь, неделю плыть. Почему же нельзя выразить время в пространственных терминах? О, война окончилась квадриллионы километров назад. Моя юность отдалилась на множество световых лет. Он сказал, Земля вращается, и мы с нею, и вместе с Землей мы вращаемся вокруг Солнца, и вместе с Солнцем мы движемся в сторону апекса в созвездии Геркулеса: спирально закрученная спираль сквозь Вселенную — так выглядит наша жизнь с точки зрения Мироздания.
— Конечно, герр Коринф, знаете ли, Минковский…[14]
Он сказал, а когда мы поднимаемся на холм, и нам рассказывают, что на нем стоял Наполеон, это неверно, потому что это было не здесь, не в этой точке Вселенной, но в другой Вселенной, в глубокой ночи, под созвездием Голубя; там скопилась вся история, вчерашний день, и со скоростью 72 000 километров в час мы удаляемся от мира, от духа, снизошедшего на Иисуса, по дороге, ведущей к очистке авгиевых конюшен. Все это есть в книгах.
