Известно, что к сентябрю 1941 г. в Витебске оставалось 64000 человек. Это не считая еврейского населения, загнанного гитлеровцами в гетто. Если из числа довоенных жителей Витебска вычесть 37000 еврейского населения, то получается цифра 143000. Следовательно, к сентябрю 1941 г. в Витебске оставалось примерно 44 % от проживавшей до войны нееврейской части населения. Несомненно, оккупационный режим был страшным для всех жителей города. Но массовые расстрелы в первые недели оккупации коснулись лишь евреев. Отток людей из города в деревню начался лишь зимой, когда стал ощущаться голод. Поэтому мы можем утверждать, что эта цифра — чуть больше 44 % — была верна и в конце июля 1941 года. В это же время юденрат по приказу фашистов провел регистрацию еврейского населения Витебска. В списки было занесено 16000 фамилий. И пускай нас читатель простит за дотошный подсчет. Но это составляет чуть больше 43 % от довоенного еврейского населения города.
Следовательно, в начале июля 1941 года из Витебска на восток ушло приблизительно равное в процентном соотношении количество евреев и неевреев. И это полностью опровергает лживые утверждения о том, что среди беженцев преобладали евреи.
* * *
Люди метались в поисках спасения от смерти. То ли по наивности, то ли от желания даже в самой тяжелой ситуации оставаться оптимистами и не терять последнюю надежду, многие верили, что им удастся пересидеть войну в маленьких деревнях и местечках. Мол, в городах немцы, наверное, расправятся с евреями, а в деревнях оставят их в покое. И еще: богатых они расстреляют, а бедным терять нечего.
Мария Эстрова из Витебска ушла в Шумилино, семья Брускиных — в Яновичи, семья Рониных — в Городок, Хаим Рухман — в Ушачи, Соня Пукшанская — в Лиозно, Вита и Соломон Гольдины — в Яновичи, Рива Шнейдерман — в Бешенковичи, Соломон, Геня, Алтер и Маня Алтерман надеялись укрыться у родственников в Яновичах, Хаим Альтман — в Добромыслях. Даже маленьких детей отправили к бабушкам и дедушкам в местечки, а тех, кто отдыхал там в эти дни, специально не забирали обратно в Витебск. Надеялись, что детям будет там лучше. Так Светлана Каган, которой от роду было всего два годика, осталась в местечке Камень. Игорь и Гоша Соловчинеры — в Дубровно, Миша Рекер — в Островно. Все они были убиты фашистами.
Когда началась война, Хаиму Портному было уже девяносто лет. Всю жизнь он служил кантором в маленьком местечке Бобр. А когда Советская власть закрыла синагоги, оставил свое родное местечко и перебрался к детям в Витебск. Ходил в старом потертом сюртуке и ярмолке, был тихим и незаметным человеком. Его дочь Соня жила в Орше. В конце июля 1941 года Хаим сказал родным, что уходит к дочке в Оршу. Его отговаривали, упрашивали остаться. А он твердил свое:
— Вы все вместе, а Соня — одна. Ей страшно. Надо помочь. За меня не волнуйтесь. Кому я нужен? Никто меня не тронет.
Хаим ушел и не вернулся. Большая семья Портных погибла в Витебском и Оршанском гетто.
* * *
У каждого человека своя судьба, и никто не знает, что его ждет завтра. Сколько драм и трагедий разыгралось в эти дни в домах и в сердцах витеблян!
Мордуха Полякова призвали в армию в первые дни войны. Его жена Груня Хасина имела возможность вместе стремя детьми эвакуироваться из Витебска. Уезжала фабрика, где она проработала всю жизнь, и для нее нашлось бы место в теплушке. Но уже на вокзале плохо стало старшему сыну Самуилу. Его просили: «Потерпи, болит живот — пройдет. Уедем из Витебска — покажем тебя врачам». А шестнадцатилетний парнишка корчился от боли и стонал. Груня, вся в слезах, не зная, что предпринять, металась по привокзальной площади, пытаясь найти машину, чтобы отвезти сына в больницу. Шоферы смотрели на нее и ничего не понимали: «Как можно болеть в такое время?». Наконец она упросила какого-то молодого парня, и тот отвез Груню и ее детей в военный госпиталь. Самуила тут же прооперировали. Аппендицит. Об эвакуации не могло быть и речи. Поезда больше не ходили. Машин не было. А пешком, через день после операции, далеко не уйдешь.
Самуила фашисты расстреляли прямо во дворе бывшего госпиталя. Груня с двумя детьми оказалась в гетто…
* * *
У Мени и Ханы Леи Лосевых не было детей. А семью Мейера Лосева Бог одарил детьми сполна. Мейер всю жизнь был бедняком. Сначала не получил толковой профессии, потом начало подводить здоровье. Меня не раз говорил родному брату: «Отдай мне на воспитание кого-нибудь из своих детей. Мы же не чужие. Тебе будет легче остальных поднимать, и у меня в доме появится радость». Ласковая и добрая Соня перешла жить к Мене и Хане Лее. Здесь она выросла. Здесь ее выдали замуж. 7 июля Лосевы собрались уходить из Витебска на восток. Но в этот день у Сони начались схватки и концу дня она родила. С Соней осталась в Витебске ее приемная мама Хана Лея.
Бабушка, дочь и маленький ребенок погибли в гетто.
* * *
Рувим Нихамкин ушел на фронт на второй день войны. И в тот же день его жену Пашу отвезли в роддом. 26 июня появился на свет мальчик, которому дали имя Давид. Почти две недели женщина с младенцем находилась в роддоме. Ее просто некому было забрать. И только 8 июля Паша Нихамкина с Давидом вышла из роддома, добралась до своей квартиры, собрала двух старших сыновей, и они ушли к родственникам в местечко Колышки. Во время одной из гитлеровских акций погиб ее первенец Абраша. Паша и двое других сыновей, Леонид и Давид, чудом уцелели во время расстрела колышанских евреев.
* * *
Исаак Львович Лифшиц — образованный человек, сдавший экстерном экзамены за курс классической гимназии, много и вдумчиво читавший, работавший в разные годы главным бухгалтером на многих предприятиях города, отлично понимал, что фашисты расправятся с ним и его семьей. И не питал на этот счет никаких иллюзий. И тем не менее, он даже не предпринял попытки эвакуироваться из Витебска. Наверное, хватило бы сил уже немолодому, 62-летнему, но еще крепкому мужчине, выдержать трудный путь на восток. Его останавливало чувство долга. Как раз в начале июля 1941 года на руках у Исаака Львовича оказалась крупная сумма денег, которую он как главный бухгалтер и кассир должен был выплатить работникам артели. Исаак Лифшиц до самого последнего дня, пока фашистские войска не пришли в Витебск, аккуратно, минута в минуту, приходил на службу. Артель уже не работала. А он ждал людей, чтобы выплатить им зарплату. Боялся подвести их, оставить без куска хлеба. Как оказалось, многие из тех, кого он ждал, махнули рукой на деньги и ушли из города. У Исаака Львовича так и не нашлось времени позаботиться о себе. И он остался в оккупированном Витебске. Попал в гетто. Вел себя спокойно и с достоинством. Может быть, силы ему прибавляло то, что он знал — его дети находятся в безопасности. Старшая дочь учится в Москве, а младшая Лиля вместе с тетей, сестрой жены, которая работала в Госбанке, уехала на восток, в том самом вагоне, который выделили для вывоза ценностей.
* * *
Мы не знаем, были ли знакомы Исаак Львович Лифшиц и Иосиф Лейбович Миркин. Но судьбы их в чем-то схожи. Иосиф Лейбович работал главным бухгалтером Витебской областной юридической консультации. 4 июля его вызвал начальник этой организации и сказал, что ему поручается подготовить к эвакуации и вывезти на восток архив. В помощь ему оставили еще несколько человек. Наверняка, в архиве было много документов, необходимых для работы, представляющих интерес для исследователей, историков. Но вряд ли они стоили человеческих жизней. Впрочем, кто тогда думал об этом. Был приказ, и его надо было выполнять. Иосиф Лейбович как обязательный и пунктуальный человек взялся за работу. Его предупреждали, советовали уходить из города. Он отвечал, что еще не до конца выполнена работа и нельзя оставлять архив. Изо дня в день Миркин приходил в консультацию и аккуратно укладывал документы, составлял описи. По-другому он не умел работать. Когда, в конце концов, задание было выполнено, уходить из Витебска было поздно. Немецкие войска перерезали все дороги, ведущие на восток. Иосиф Лейбович остался в городе. Он погиб в тот страшный день, когда фашисты загоняли людей в гетто и заставили тех, кто жил на левом берегу, переправляться через Западную Двину.
* * *
Ирина Иссеровна Левина (Вейлер) рассказывала нам: «Мы жили с папой, мамой, двумя братьями на улице Нижне-Набережной (ныне улица Ильинского. — Авт.). Отца забрали в ночь на 23 июня на фронт. Он был заведующим магазином, отец, и мама были членами партии. Мама приняла у отца магазин. Все было сделано официально, как следует. Со всеми подписями: кто сдал, кто принял. Нам были известны предупреждения властей, что члены партии, убежавшие на восток, при поимке будут расстреляны».
* * *
У Дмитрия Григорьевича Хвата отец был врачом. «К началу войны мы жили в Витебске, — вспоминает он. — Отец заведовал поликлиникой. Звали его Григорий Борисович. Он родился в Белостоке, учился во Франции, закончил университет в Сорбонне. Был терапевтом высшего класса. Практиковал в Германии, Италии. В 1935 году попросил политического убежища Советском Союзе. Он был идеалистом и свято верил в светлое будущее. Так наша семья оказалась в Витебске. Отец был ответственным человеком. Ему в облздравотделе сказали: «Вы должны обеспечивать сохранность имущества поликлиники». Нас с матерью он посадил на поезд, мы должны были ехать в эвакуацию, но мама, хорошо зная отца, выгрузила нас и сказала: «Пока ты здесь, мы остаемся с тобой». Наша семья ушла из Витебска пешком, когда немецкие войска уже входили в город с другой стороны. Ушли, в чем стояли: в летних платьицах, рубашках. Была жара. Захватили с собой только одно одеяло. Мне было тогда тринадцать лет, сестренке — три года. Кое-как мы добрались до городка Ильино, это в Смоленской области. А там уже были немцы. И мы оказались в гетто».
