— Шагай, шагай, не задерживай!
А тот как примется совестить бойцов. На командира бронепоезда сослался: мол, вот деликатный человек, сам угостил покурить, а у вас, жадины, проси — не допросишься!
Красноармейцам обидно такое слышать.
Опустили винтовки. Один достаёт из кармана кисет с табаком.
Другой готовит самодельную зажигалку, чтоб высечь огонька.
Вдруг — оглушительный вопль:
— Караул! Грабят!
Бойцы опешили. Глядят по сторонам.
А это шпион крикнул — для обмана. Да сам — через плетень.
Караульные засуетились — руки-то заняты! Не сразу и стрелять наладились.
«Бах-бах-бах!..» — загремели выстрелы.
Били наугад. Но когда обшаривали сад, обнаружили свежую кровь. Значит, пуля настигла негодяя!
Но где он сам?
Пропал. Как сквозь землю провалился...
Командир донёс о случившемся в штаб.
Пятьдесят бойцов в конном строю кинулись прочёсывать поля, рощи, овраги.
Другие пятьдесят конников оцепили село.
Обыскали каждый дом, дворы, сады, клуни, стога сена... Но пропал беглец, окончательно пропал!
КАК ТРУСИХА СТАЛА ХРАБРЕЦОМ Утром, проснувшись, я побежал к паровозу.
Здесь и умоешься — воды в тендере хватает! — и ночные новости узнаешь.
На этот раз толковали... о чём бы это?
Оказывается, ночью на бронепоезд прибегала санитарка с перевязочного, Оксана! Часовой кричит: «Стой!» — а она ему ещё громче: «Пропусти!»
И пробилась к командиру.
Скажет слово — и в рёв, ещё слово — слезами зальётся.
Будто Оксана кричала в глаза командиру, что она изменница, трусиха, злодейка.
Едва успокоили. Едва добились от неё разумных ответов.
И вышло на поверку, что Оксана шпиона обнаружила. Здорово?
И никакая она не изменница и не трусиха. А просто, как у всех девчонок, у неё глаза на мокром месте.
Словом, дело было так. На перевязочный пункт притащился раненый. Увидела его Оксана — и обомлела: дядя, лавочник, от которого сбежала... Неужели за ней?
Но дядя успокоил её: живи, мол, как хочешь, теперь порядки свободные, советские. И добавил, что сам он тоже стал другим человеком — на фронте был, кровь пролил за Советскую власть.
Оксана была как в тумане. Дядя не велел звать доктора, и она сама перевязала ему простреленную руку. А в книгу записала его, как он велел, красноармейцем.
Вдруг по селу обыски, облавы. Стало известно, что ловят шпиона. Сунулись конники и на перевязочный пункт.
Тут лавочник пригрозил Оксане:
«Выдашь — тогда и тебе не жить. Прикончим!»
Но Оксана не испугалась угроз — прибежала на бронепоезд.
В ту же ночь наш командир лично арестовал «суслика». Теперь его свели в штаб уже под надёжной охраной.
И сапоги с тайниками туда переслали.
И кружевные платочки.
КАК СДЕЛАЛИ ПЛАТОЧКИ НАОБОРОТ Платочки со шпионскими знаками доставили в штаб.
Разгадали там эти знаки и встревожились: в руках у шпионов важные военные тайны!
Беда, если бы лавочник принёс кружевные платочки врагу.
В штабе, на допросе, спросили:
— Кому вы несли сведения? Назовите: кто ваш начальник?
Лавочник долго упирался, но видит — деваться некуда. Признался, что сведения передаёт полковнику.
Так вот он каков, этот полковник! Не только у пушки на бронепоезде, но ещё расплодил против нас шпионов!
В штабе решили одурачить полковника.
Он ждёт кружевные платочки?
Хорошо, отправим ему платочки. Приготовим как надо, со шпионскими знаками. Только на этих платочках сведения будут — наоборот.
Так решили в штабе.
И потребовали в штаб матроса Люлько.
Люлько живо смекнул, как действовать.
— Оденусь, — говорит, — в крестьянскую одежду, платочки ваши — для сохранности — в кисет с табаком. И потопаю на ту сторону.
— А что вы, товарищ Люлько, скажете полковнику?
— А скажу ему так. Мол, ваше высокоблагородие, беда приключилась. Ваш надёжный человек, лавочник, большевиками схвачен. Но уцелели его платочки. Успел мне их подсунуть. Он мне сосед...
В штабе даже засмеялись — так ловко Люлько представил мужичка.
— Ну, мы в вас уверены, товарищ Люлько. Видно, что не растеряетесь. В добрый час!
КАК ДРОЖАЛ, КАЧАЛСЯ ОГОНЁК Ночь. Сидим вдвоём в броневом вагоне.
Командир молчит. И я молчу.
Чуть шорох — оба настораживаемся: не матроса ли шаги?
Качается огонёк коптилки.
Если отщипнуть обгоревший фитиль, огонёк становится ровным, чистеньким, как зёрнышко. Но проходит минута — и огонёк ложится набок, опять шатается и коптит.
Поздно. Вот уже на бронепоезде просвистали отбой.
Стихают голоса. Бойцы укладываются спать.
А мы всё сидим.
И вижу я, что на лбу у командира всё больше и больше тревожных морщинок...
— Товарищ командир!
Командир вскидывает на меня глаза, а я не знаю, что сказать. Окликнул его, потому что мне стало страшно за матроса.
Потом говорю первое, что приходит в голову:
— Товарищ командир, а правда, что английская броня очень крепкая?
Командир усмехается:
— Такая крепкая, что и пушки не возьмут? Глупости это. На «Красном воине» отличные пушки. Кстати, изготовили их у вас в Питере. На каждой марка выбита: «Путиловский завод».
Мне вспомнился отец, и сердце сжалось от нежности к нему.
— Мой батька, товарищ командир, работал на Путиловском. Только он больной сейчас.
— Вот видишь, Агашин. Может, эти пушки твой отец сделал. Для нас, бойцов за Советскую власть. Не могут такие пушки стрелять плохо!
Опять молчим. Глядим на огонёк.
Я отщипываю с фитиля нагар.
Но огонёк — уже в ползёрнышка, в четверть зёрнышка.
Неужели погаснет?
Командир вдруг встаёт:
— Агашин, отправляйтесь спать. А я подниму разведчиков. Пошлю их навстречу матросу... Спать, Агашин!
КАК ЭТО БЫЛО Разведчики возвратились вместе с матросом.
Только он не сам пришёл.
Его принесли мёртвого.
Ах, почему же ты, Люлько, ну почему не поберёгся?.. Сперва у моряка всё шло благополучно. Белогвардейские часовые приняли его за крестьянина. Обыскали, нет ли оружия. Оружия не оказалось.
Но они привыкли обирать крестьян. А если нечего отнять — избивали.
Но Люлько силач. Не допустил, чтобы ему надавали тумаков.
— К полковнику ведите. Несу ему важные сведения.
И так он ловко изобразил мужичка-простачка, что полковник тут же откупорил бутылку французского коньяку.
— Угощайся. А где же твои платочки?
— Зараз, зараз... — И матрос, доставая кисет, на свою беду, распахнул грудь.
А грудь у него в морских картинках... И повыше картинок наколото: «Да здравствует мировая революция!» Матроса схватили, связали.
Допрашивал полковник. Он же его и замучил.
И вот мы, бойцы, стоим вокруг свежей могилы. Вынесено знамя. Командир говорит речь над гробом. Но я почему-то плохо понимаю слова.
Меня трясёт. Голова горит. Ох, как больно голове... Будто не матроса, а меня полковник тюкнул топором, вырубая на лбу красноармейскую звезду...
КАК СОЛНЫШКО ПРИШЛО В ТОВАРИЩИ Вот он, наконец, решительный бой.
Командир приказал развернуть красное знамя.
Я ожидал, что ринемся вперёд: «Ура, даёшь белогвардейца!» А командир пошёл в поле за соломой. Бойцы побежали помогать. И я, конечно, не отстал.
Навалили перед бронепоездом кучу соломы.
Машинист принёс с паровоза ведро мазута и выплеснул на эту кучу. Солома потемнела и замаслилась.
Теперь не подходи с огнём!
Командир поднялся в башню. Наставил бинокль — глядит вдаль.
Вражеский бронепоезд молчит. Должно быть, он ещё очень далеко.
Вдруг в утреннем тумане что-то сверкнуло... Выстрел!
Наш «Красный воин» резко попятился. Ну прямо-таки отпрыгнул назад. И снаряд, нацеленный полковником в бронепоезд, угодил в кучу соломы.
Жирная солома от взрыва вспыхнула — и заклубился чёрный дым.
Командир ещё больше прильнул к биноклю.
— Отлично, — говорит, — отлично. Горит солома, а беляку кажется, что он поджёг бронепоезд. Кончать нас идёт!
Теперь и без бинокля видно, что надвигается серое чудовище... Ух, глядеть страшно!
Я отвернулся.
«Красный воин» неторопливо уходил задним ходом.
— Заманивай его, заманивай! — кричал командир машинисту. — А где дым? Дыми!
Тут из трубы паровоза с рёвом повалил чёрный дым — да такой густой, что думалось: «Уж и вправду не горим ли?»
Но это была только уловка.
«Красный воин» прикидывался, что подбит, сражаться не может, что рад бы спастись.
