— Не в этом дело, — боец в накинутой на плечи шинели уставился на полковника нагловатыми голубыми глазами. — Полковник тоже должен разбираться, что к чему. Вот, например, мы — аэродромная служба, летчики, можно сказать. Так почему же нас загнали в пехоту, когда мы имеем летную специальность...
— Руки! — крикнул полковник так, что окружающие вздрогнули.
Боец не спеша выпростал руки.
— Вижу, что за летчики, — произнес полковник, с трудом сдерживая закипавший гнев. — Как же ты вот такой собрался на фронт, а? Похоронки матерям готовите! За разгильдяйство, наверно, и списали в пехоту.
— Так точно, товарищ полковник, — поспешил объяснить все тот же сержант.
— Вы кто — командир отделения?
— Так точно, — неистово гаркнул сержант, словно обрадованный тем, что командир бригады обратил на него внимание. — Командир отделения сержант Воскобойник!
Полковник пожал плечами.
В это время перед ним вырос немолодой старший лейтенант с рыжеватыми, прокуренными усиками.
— Командир роты старший лейтенант Аренский, — деревянным голосом произнес он, козыряя. — С кем имею честь?
— Полковник Беляев, командир бригады. — Беляев полез в планшет и вытащил документ.
— Верю, товарищ полковник, — опять козырнул Аренский. — Слушаюсь.
— Как же вы с ними воевать собрались, старший лейтенант? — спросил Беляев. — На фронте в вас верят, надеются — вот, мол, на Урале армию отрабатывают. А вы... Люди-то не готовы. Как же так?
— Товарищ полковник, разрешите доложить...
— Нечего докладывать. Стройте роту — и домой.
— Товарищ полковник, разрешите доложить, что приказ округа...
— Отставить!
В это время на путях показался паровоз. За ним, лязгая и звеня буферами, медленно подтянулся к станции состав красных теплушек.
Бойцы зашевелились. Те, кто лежали на траве и дымили махоркой, поднялись, надели скатки, стали прилаживать вещмешки.
— Становись! — раздалась команда старшины, который не подозревал о вмешательстве нового комбрига в судьбу роты. — По вагонам!
— Отставить «По вагонам»! — подал команду Аренский и, согнувшись, зашагал к станционному зданию.
...Проходя с песней мимо штаба, бойцы разглядели в темноте множество командиров, заприметили и майора Мельника, который несколько часов назад толковал с ними о лопатке, и поняли, что и здесь действует тот полковник, который отправил их домой. И только один из бойцов искренне недоумевал. Он не разговаривал с полковником и вовсе не запомнил его. На станции он дремал, примостившись у дерева. Когда бойцы окружили нового командира бригады, он не поднялся; любопытство было чуждо ему, привыкшему интересоваться только тем, что входило в круг его непосредственных обязанностей. Он знал, что едет на фронт бить врагов России и что будет бить их умело, по-сибирски, знал, что может погибнуть, хотя и не очень этому верил. Глаз его был меток, рука тверда. И когда он встал в строй и пошел обратно в лагерь, то искренне удивился, но он шел и пел песню вместе с другими. Рядом с ним шагал высокий общительный солдат Яков Руденко, который сказал ему, что рота для фронта, видать, не готова и нужно еще ее «доводить».
Однако на другой день, когда рота после завтрака вышла, как обычно, в поле, знакомая местность и штурмовая полоса, к которой бойцы успели уже привыкнуть за несколько недель, показались обновленными. Эта обновленность сквозила решительно во всем: и в том, что необычно придирчивы и суетливы были взводные, и в том, что на поле против обыкновения присутствовал командный состав всех полков бригады. А Яков Руденко, аккуратный боец, приметив среди командиров давешнего полковника с его чистеньким адъютантом в щегольских сапожках, подтолкнул своего соседа.
Аренский ломающимся от волнения голосом объявил бойцам, что новый командир бригады хочет увидеть маршевую роту в действии, в наступлении, и поэтому он, командир маршевой роты, просит бойцов не подкачать, наступать лихо, умело, по-уставному.
Узкоглазый боец, крепыш Федор Порошин, с сочувствием слушал толковую и взволнованную речь командира роты, который нравился ему своей увлеченностью и добрым подходом к каждому из ребят, и внутренне сокрушался. Хотелось сказать: «Дрянь дело, старшой. Незадача с этой ротой, чего там и говорить. Гляди, сколь мотористов, липовых летчиков, в отделении. А отделенный тоже себе ни рыба ни мясо. Что бы такое сделать, чем помочь? И надо же, чтобы как раз на этих мотористов напоролся тот новый командир бригады и затеял такую волынку».
Роте предстояло атаковать высоту с вышкой, мимо которой часто ходили в поле на занятия.
На высотке уже чернели мишени — их было множество. И то, что за ночь тут выросли мишени, и то, что майор Мельник тоже суетился в рядах роты, еще и еще раз напутствуя ее, придавало нынешним занятиям необычно важное, исключительное значение.
Неподалеку стоял командир бригады в окружении командиров полков и комбатов. Весть о том, что отправленная на фронт маршевая рота возвращена со станции в лагерь, облетела бригаду, вызвав разноречивые толки. Полковник Гавохин, высокий, поджарый, с интеллигентным длинноватым лицом и усталыми прозрачно-голубыми глазами за стеклами пенсне, в отутюженной гимнастерке и безукоризненно начищенных сапогах, был, как всегда, спокоен и чуть-чуть насмешлив. Он, видимо, не одобрял крутой меры нового командира. Во всяком случае, полагал, что к нему это не имеет отношения. Ни одна часть бригады не блистала таким порядком и организованностью, как его полк, успевший принять несколько боев в составе запасной бригады у берегов Днепра. Его роты отличались выправкой. В строю бойцы выглядели так, словно одеты были не в затрапезное обмундирование «бу», то есть бывшее в употреблении, а в новенькую, с иголочки, форму, приготовленную для марша. А песни! Нет, никто на строевом плацу не мог потягаться с батальонами полковника Гавохина. Да только ли на строевом плацу? Войдите в расположение рот, в землянки, которые уже начали строить, несмотря на то что некоторые командиры не верили в долгую здесь жизнь: приказ — и на фронт! Все здесь было добротно и со вкусом, да и на учебных полях маршевые роты не подкачают и командира полка не подведут.
Командир артиллерийского полка полковник Семерников со своей «свитой», любопытный ко всему новому, что свершается вокруг него, похохатывал густым баском, невзирая на несколько напряженную и, во всяком случае, неуютную обстановку здесь на поле. Подполковник Зачиняев, командир соседнего полка, кавалерист, не успевший как следует повоевать, не отступал от Беляева ни на шаг, каждое его движение, каждое слово наполняя каким-то особенным и значительным смыслом: фронтовик!
Выйдя на исходный рубеж, рота расчленилась по взводам и по отделениям и, приняв боевой порядок, начала скрытно сближаться с «противником». За ротой молча следовали командиры батальонов и полков.
Но странное дело! Присутствие всех этих людей, не имевших прямого отношения к роте, не нарушало иллюзии настоящего наступления. А вскоре боевые порядки роты оторвались от поверяющих и вышли к подножию сопки, охватив ее плотным полукольцом.
Отделение, в котором находился Федор Порошин, получило задачу вместе с соседним отделением атаковать дзот «противника». Это был настоящий, глубоко зарывшийся в землю дзот. Порошин быстрыми перебежками продвигался вперед, сжимая в руках винтовку. Рядом с ним, тяжело дыша, двигался кто-то из «летчиков».
Метрах в двухстах от переднего края обороны «противника» рота залегла. Порошин оглянулся. Группа командиров осталась далеко позади. Заметил он и отстававших бойцов. Артист узбекской оперы лежал, положив возле себя винтовку. Отстал и голубоглазый моторист. Командир роты Аренский, запыхавшийся и потный, что-то кричал бойцам, размахивая руками, но Федор ничего уже не мог расслышать.
Наступил последний этап. Порошин положил винтовку на сгиб локтя левой руки и с деревянной гранатой в правой пополз вперед. Он видел перед собой только дзот, и ничего другого. Сначала он полз, потом, когда ползти стало трудно, встал и пробежал несколько шагов, опять упал в траву и снова пополз. Пот заливал лицо. На мгновение он лег на спину, посмотрел на солнце, зажмурил глаза и снова открыл их, и радужные круги поплыли перед ним. Он вдруг представил себе точно такой же жаркий день в забайкальской деревне близ Ингоды, окаймленной цепью горных отрогов.
Безмятежный медленный лет облаков на бледном, точно измученном жарой, небе рождал такое спокойствие души, так живо напоминал родные края, что Порошин едва не позабыл о происходящем.
Зеленая, местами уже выгоревшая трава. Справа уходящие к западу песчаные дюны, зыбучие пески. Внизу, в котловине, раскинулся военный лагерь, открытый пронзительным оренбургским ветрам, омываемый ливнями, заносимый снегом. И куда ни глянь — степь и степь, раскаленная, бескрайняя. Изредка перелески, негустые заросли. И снова степь. И если бы не стойкое чувство, толкавшее вперед к вершине сопки, Порошин не вспомнил бы ни о своих ненадежных соседях-бойцах, ни о войне, ни о деревянной гранате, которую должен бросить в дзот. Так ли будет в бою? Сможет ли и там думать так же, как сейчас? Там свист пуль, разрывы бомб, смерть. А для того чтобы скорее кончилось там, надо сегодня, здесь, преодолеть эту игрушечную высоту и поразить условно стреляющий дзот. Так толковал командир роты с рыжеватыми усиками и очень добрым лицом. Ишь как выбивается артист! Рассказывал — в настоящем театре представлял. А здесь, гляди ты... И какая-то сила рывком поднимает Порошина с земли, толкает вперед. Сжимая винтовку в левой руке, он правой бросает деревянную гранату и, словно догоняя ее, бежит вперед с громким «ура».
