— Такое предвидеть невозможно, — попыталась ее утешить Гражина. Но Ципора, кажется, не услышала.
— Говорят, что всех задержанных уводят в тюрьму. Оттуда, собрав побольше таких арестантов, отправляют в какой-то лагерь.
Гражина сжала губы, чтобы само не вырвалось: «Не в лагерь!»
— В первые дни я каждое утро ходила к тюрьме. Стояла недалеко от ворот, ждала, может, его поведут…
Гражина вздрогнула: во дворе послышались мужские голоса. Солдаты?! Если они ее здесь застанут…
— Не пугайся, это наш дворник ссорится с соседями. — Но все-таки выглянула в окно. — Мама ему постоянно что-нибудь дарит — то папины рубашки, то свои платья для жены, чтобы он, если нагрянут эти бандиты, сказал, что в нашем подъезде нет евреев. Когда трезвый — обещает, а когда пьяный — грозится, что сам их позовет.
Помолчав, она продолжала:
— Ждала. Решила, когда Яшу поведут, попрошу, чтобы и меня взяли в этот же лагерь. А если не возьмут, хоть немного белья передам. Вот, приготовила. — И показала на стоящий в углу туго набитый дорожный саквояж.
Голоса во дворе стихли, но Гражина все равно хотела скорей уйти отсюда — ведь она пришла только предупредить Ципору, что в пятницу их поведут в гетто — наконец она вспомнила это слово, — только не решалась прервать ее.
— …Целыми днями никого не выводили. Наоборот, в прошлый вторник пригнали новых. Их было много, человек сто, а может быть, и больше. Видно, опять была облава. Я хотела сунуть этот саквояж тому, кто шел с края, чтобы он передал его Яше, но конвоир меня так толкнул, что я отлетела к столбу. Второй сразу снял с плеча винтовку… И знаешь, кто ржал громче всех, глядя на это? Казис! Помнишь, второгодник Казис, который сидел за последней партой? Теперь он в немецкой форме и с винтовкой. Увидев меня, развеселился:
«Эй, отличница! Что, своих жалко? Ничего, скоро придет и твой черед!» Он еще что-то выкрикивал, но я не слушала, убегала, — тот, второй конвоир так и держал винтовку наготове…
Гражину пронзила страшная мысль: неужели Юргис… тоже наденет немецкую форму?! Ему могут приказать, ведь все учреждения подчинены немцам.
Она с трудом заставила себя слушать Ципору:
— …больше я к тюрьме не хожу, чтобы мама с папой не волновались. И так живем в постоянном страхе, — я, к сожалению, тогда не удержалась и рассказала им про угрозу Казиса. Поэтому, когда ты позвонила, каждый схватил свой узел.
— Очень жалею, что напугала вас.
— Ты не виновата. И я тебе очень благодарна, что ты не побоялась прийти к нам.
От этих слов к Гражине вернулся прошедший было страх. Надо скорее предупредить Ципору про пятницу и уйти. Но Ципора опередила ее вопросом:
— А ты как живешь? Как отец с матерью?
— Они умерли, — печально ответила Гражина.
— Сочувствую тебе…
— Спасибо.
— А… — Ципора явно не знала о чем еще спросить. — Кого-нибудь из наших видишь?
— С Марите мы вместе работаем.
— Все в доме для сирот?
— Да, там.
— С Юргисом еще дружишь?
Чтобы не отвечать, Гражина поспешно заговорила о другом:
— Хорошо, что вы подготовились… чтобы… когда поведут в гетто…
— Ты тоже слышала про гетто?
— Да… к сожалению…
— Выходит, правда. А я не хотела верить. Ведь гетто были только в Средневековье.
Гражина испугалась, что Ципора может спросить, откуда она знает, и поспешила сама заговорить:
— Только там, может, не хватит места всем, постарайтесь не быть последними.
— Как это… постараться? — безучастно, словно думая о чем-то другом, спросила Ципора.
— Не знаю. Знаю, что это будет в пятницу.
— Уже в пятницу?
Гражина кивнула.
— Значит, мой ребенок родится в неволе… — грустно, словно самой себе, тихо сказала Ципора.
Гражина беспомощно смотрела на нее, на эту унижающую желтую звезду и вдруг вспомнила предупреждение Юргиса.
— Не говори никому, что знаешь…
— Не скажу. Даже родителям. Пусть хоть еще четыре дня не знают, что нас ждет.
Больше Гражине нечего было сказать.
— Извини, но мне пора домой.
— Да, да, конечно, — все еще думая о своем, согласилась Ципора. — И спасибо, что пришла.
Они вышли в столовую. Ципорины родители уже не стояли, а сидели. Но опять почему-то в один ряд, вдоль стены. И у ног каждого лежал его узел.
— Тетя Гражина, вы со мной совсем не поиграете? — спросил маленький Гершеле.
— Нет, тете Гражине некогда, — ответила ему Ципора. — В другой раз, малыш.
В другой раз…
Ципора выглянула на лестницу, показала, что там никого нет, и Гражина быстро сбежала вниз. Из подъезда тоже почти выбежала. Оглянулась — не видел ли кто-нибудь, откуда она вышла. И хотя никто не обращал на нее внимания, торопилась отдалиться от этого дома, от Ципоры и ее родителей, от того, что им осталось всего четыре дня жить дома.
Наконец оказавшись в своей комнате, она перекрестилась перед распятием и поблагодарила Бога за то, что их предупредила.
6
Теперь дорога на работу и обратно занимала больше времени — приходилось огибать гетто. В первое время эти высокие кирпичные стены, отгородившие знакомые улочки, вселяли страх, и, проходя мимо них, Гражина ускоряла шаг. Но потом к их виду привыкла и лишь иногда сочувственно вздыхала: как же там, внутри, вместилось такое множество людей? Однако в остальное время о тех, кто в гетто, не думала. Даже Ципору не вспоминала — была поглощена своими заботами: зима небывало холодная, в приюте топят всего два раза в неделю, дети мерзнут, болеют. Да и дома очень холодно. Хоть, помня из физики, что вода, замерзая, выделяет тепло, каждый вечер ставит
у постели два полных ведра, но это не помогает — к утру вода покрывается ледяной корочкой, а теплее в комнате не становится.
Однажды, когда она возвращалась с работы позже обычного — не могла оставить заболевшую Дануте, — поравнялась с возвращающейся в гетто колонной евреев. К тому, что их так, колоннами рано утром ведут на работу, а вечером приводят обратно в гетто, привыкла и, если доводилось проходить мимо, старалась не смотреть на этих меченных желтыми звездами несчастных. Но на сей раз шедший с края старик тихо спросил:
— Доченька, нет ли у тебя кусочка хлеба?
От этого «доченька» она вздрогнула.
— Н… н… нет.
— Извини. — Он опустил голову. Видно, стало стыдно, что попросил.
Гражина хотела оправдаться, объяснить, что ничего с собою нет, но не могла. И пойти быстрее, оторваться не решалась, чтобы не обидеть старика. Шла рядом. Только очень не по себе было от этой близости, будто идет вместе с ними, хоть и по тротуару. И лишь нетерпеливо поглядывала, далеко ли еще до угла, за которым колонна должна свернуть к гетто.
Старик, кажется, на прощание кивнул ей. Она тоже кивнула. И почему-то остановилась. Смотрела им вслед, пока за поворотом не скрылись последние ряды.
Мостовая опустела. И на тротуарах никого не было. Гражина стояла на пустой темной улице.
Старик назвал ее дочерью! Это могли услышать и принять ее за еврейку! Осторожно оглянулась. Кругом никого. И все равно поспешила уйти отсюда.
Шла быстро, почти бежала… Но стариковское «доченька», казалось, бежит вместе с нею. По лестнице перепрыгивала через ступеньку. И дверь захлопнула поспешно, чтобы не впустить свой страх.
Войдя, подняла глаза на распятие, — и как стояла — в пальто, ботах, шапке, — упала перед ним на колени. Молила простить, что не дала голодному хлеба. Но ведь не было у нее, не было!
Молила прощения горячо, неистово. Клялась, что теперь всегда будет носить с собою ломтик хлеба. Если его не будет — часто и самой не хватает, — завернет в чистую тряпочку несколько вареных картофелин. В подвале стоит еще полмешка из тех, что осенью привезла из деревни.
От этого клятвенного обещания стало немного легче. Принялась успокаивать себя: пожилые люди часто так обращаются к молодым: «доченька», «сынок». А хлеб или картофелину будет носить с собой. И сунет любому. Они же все голодные.
Поднявшись с колен, старательно задвинула шторы затемнения. Сняла пальто и натянула поверх своей кофты старый мамин жакет. Зажгла керосиновую лампу — света уже три дня не дают — и перешла на кухню. Поставила на примус кастрюлю с восемью картофелинами — четыре для себя и четыре, чтобы завтра отдать любому голодному.
Когда вода в кастрюле закипела, Гражина придвинула табурет к столу, уселась и слушала это тихое бульканье.
Послышался тихий стук в дверь.
Прислушалась.
Стук — такой же тихий и несмелый — повторился.
Стало страшно: неужели тот самый старик? Откуда ему известно, где она живет? Он же свернул вместе с колонной к гетто. На мостовой никого не осталось. На всей улице никого не было.
Быстро задула лампу: пусть старик думает, что ее нет дома.
Но стук повторился. И женский голос едва слышно прошептал:
