Губы девушки плотно сжаты. Над переносицей обозначилась возмущенная складка. Внезапно она смеется.
— Вот болван, — говорит она, покачивая головой, — но уж так рад!
Тот же дом, то же помещение, где его недавно допрашивали. Сквозь освещенное окно Виссе видит человека, который, заложив руки за спину, беспокойно расхаживает по комнате.
Только теперь, в освещенной комнате, Виссе замечает, что в правой руке девушка держит огромный русский армейский револьвер с барабаном; теперь она кладет его на стол. Он не может удержаться от улыбки.
Он совсем не примирился со своей судьбой и все еще думает о побеге. Когда-нибудь, где-нибудь это ему удастся.
На нем еще хорошее и чистое полевое обмундирование поверх офицерской формы. На сапоги он натянул шерстяные чулки, чтобы жадные до трофеев русские не позарились на них и чтобы не поскользнуться на льду.
Уже два дня во рту у него не было и маковой росинки, внутри, до самых костей, только холод. Физически он изрядно ослабел, а душевно несколько надорван, но не сломлен. Он все еще чувствует достаточно упрямства в себе, чтобы сопротивляться.
Он заставляет себя стать по стойке «смирно».
Что сказал генерал фон Хартман, прикрепляя ему на грудь значок пехотинца за участие в атаках?
— Я горжусь вами — немножко и потому, что Вы прошли мою школу. Человек или является солдатом…
— Или никогда им не будет, господин генерал!
Тепло в комнате даст ему возможность снова оттаять — это облегчит стояние по стойке «смирно».
И красивая женщина! Он незаметно ухмыляется. Уж из одного тщеславия он не позволит себе показаться перед женщиной убогим и слабым.
Он знает, что за ним наблюдают. Именно поэтому он пока не обращает никакого внимания на мужчину, которого видел в окне с улицы и который тем временем сел за стол.
За последние недели в окружении, получая в день ломтик хлеба и жидкий суп, у него появился нюх на все съедобное, как у голодного волка.
Нос его впитывает аромат колбасы, хлеба и горячего чая.
«Подлецы!» — проносится в его мозгу. Перед ним на столе маняще стоит тарелка: куски хлеба и на каждом толстый ломоть колбасы. Из медного самовара с вмятинами на боках струится горячий пар.
Промерзшие кишки болезненно сводит судорога, горло само делает глотательные движения, а глаза?
«Эти собаки наверняка видят, что глаза не в его власти, что они, светясь, как у волков, жадно устремлены на их убогую жратву».
Он отрывает взгляд от тарелки, чтобы отвлечься, смотрит на девушку и мужчину.
Оба напряженно наблюдают за ним. Ждут спектакля? Он покачивает носком правой ноги, крутит губами, демонстрирует разочарованность, скуку и оглядывает обоих.
А больше всего ему хочется вцепиться им в глотку. Он еще не подозревает о безмерности страданий, которые ждут их всех.
«Если бы Христос снова явился на землю, ему надо было бы проделать вместе с нами весь путь из Сталинграда в русский плен, чтобы познать всю меру страданий и вновь спасти мир!»
На мужчине русская офицерская форма без знаков различия. Ему примерно пятьдесят лет. Мясистое, несколько расплывшееся лицо, нездоровая бледность; пытается держаться прямо, следит за выправкой. Но нижняя губа отвисла устало и бесформенно. Он плохо выбрит и задумчиво чешет карандашом за ухом, словно обдумывая, какое же впечатление производит на него капитан.
Высокий лоб. За стеклами очков мутные невыспавшиеся глаза, которые якобы безразлично рассматривают капитана — и пытаются при этом проникнуть в самую его суть.
В этом человеке что-то есть. Это, несомненно, личность незаурядная.
Он знаком показывает Виссе, что тот может сесть. Стул стоит как раз перед тарелкой с бутербродами.
Виссе остается стоять, смотрит на мужчину сверху вниз; тот как раз наливает себе чашку чаю, пьет, закуривает сигарету и открытую коробку кладет рядом с тарелкой.
Но дело еще не дошло до того, чтобы капитана Виссе можно было купить так дешево — или, чего он боится еще больше, подставить ему такую дурацкую ловушку.
Мужчина тоже встает, он раздражен, может быть, потому, что предполагает, будто этот молодой наглый хлыщ приписывает ему совсем не те намерения. Он выходит из-за стола, обходит вокруг Виссе.
— Вы австриец?
— Я немецкий офицер. Я испытываю то же, что мои камрады, и чувствую себя причастным к ним!
— Это лишь фразы! Я Пливье! Говорит вам это имя что-нибудь? Нет? — Он усмехается. — Вы неправильно меня понимаете, господин капитан.
Он оценивающе смотрит на Виссе. До какой же степени этот парень накачан подобными фразами, что забывает даже о голоде?
— Почему вы стали солдатом? — резко спрашивает он.
Виссе вдруг чувствует себя усталым и опустошенным. С этим вопросом ему справиться трудно, выражение его лица становится измученным.
Пливье, по-видимому, неправильно оценивает его состояние и начинает атаку.
— Что заставило вас поставить себя на службу преступнику Гитлеру и вступить в его армию бандитов и убийц? — Родной язык этого русского офицера — немецкий, это становится ясно по первой же длинной фразе. Видимо, эмигрант.
В последние недели Виссе достаточно наспорился с камрадами об ошибках военного руководства. После чудовищного предательства, которое нельзя оправдать никакой военной необходимостью, тот мир, в который он верил, для него рухнул. Он бы не побоялся сказать свое мнение тем, кто нес ответственность, прямо в лицо, но слышать оскорбление армии со стороны эмигранта — это лишь усиливало его сопротивление. Раз на нее нападают, он чувствует свою причастность к ней и готов ее защищать. И он молчит.
Пливье понял свою ошибку и размышляет. Этот молодой капитан вызывает у него интерес. Он мог бы ему кое-что предложить: хорошее питание, выпивку, теплый ночлег. Если бы капитан на это согласился, набил бы себе брюхо, отогрелся бы и за это выдал бы ему какую-нибудь страшную историю, сочиненную им самим.
Пливье выбирает другой путь: капитана, который и так в достаточно жутком положении, раздавить, разорвать, как конверт, разоблачить и проникнуть в его сокровенную суть.
— Что за человек вы были до вступления в армию?
Комиссаршу зовут к телефону, и она выходит из комнаты.
Пливье оставляет капитана на время наедине с самим собой, отходит в сторону, к печке, возле которой греется.
Виссе принял решение не отвечать на вопросы этого Пливье.
В 1940 году он, свежеотлакированный лейтенант, покинул военное училище… В Сталинграде весь этот блеск сначала потускнел, потом слетел защитный слой лака, и сам он стал пористым, как штатский, — вопросы то и дело проникают в него через эти поры и требуют ответа.
Солдаты смотрят и маршируют только внеред и думают они только о том, что впереди. Команды «Назад шагом марш!» не существует.
Воспоминания мучительны. Начало 1938 года, Вена. Гимназист Виссе, последний семестр. Он — высоко вымахавший, живой парень, без комплексов, веселый. Жизнь прекрасна. Мать души в нем не чает, и судьба подарила ему способность легко вызывать симпатию и благосклонность.
Все то, что прячется в глубине его чувств и побуждений, он скрывает от назойливого любопытства чужих.
Пливье замечает, что хотя бы побудил молодого человека задуматься, вспомнить, и хочет ускорить этот процесс, заставить его размышлять.
— Из какой вы среды, каковы были ваши жизненные обстоятельства?
Из среды чиновничества довольно высокого уровня. Стиль жизни и сословное сознание — все строго по предписанию. Поколения, служившие государству, без философствований или сверхтщеславных мечтаний, в самоограничении шли по надежному предписанному пути, рассчитывая лишь на достижимые высоты.
Ничего этого молодой капитан не сообщает Пливье.
— Вы были национал-социалистом?
Виссе продолжает молчать, только отрицательно покачивает головой.
Как говаривал дядюшка, чьи взгляды весьма высоко ценились в семейном кругу: «Национал-социализм — это для тех, у кого нет корней, а традиции семьи Виссе пока тверды, как крепость; он для тех, кто сбился с пути, а у членов семьи Виссе путь обозначен раз и навсегда. Он для авантюристов и фанатиков, для тех, у кого ни силы, ни власти, для парвеню, которые любой ценой хотят приобрести влияние. Он мог бы подходить для мечтателей и фантазеров, если бы чувство прекрасного не было так замутнено…
Национал-социализм слишком криклив и назойлив, он неприемлем, и ему не место в обществе, он не для зрелых людей, это движение для подростков, которым надо излить свой телячий восторг!»
Тем самым все было решено.
Семья молодого Виссе, а значит, и он были в том лагере, в котором не поддерживали Гитлера.
Пливье не торопит молодого капитана.
Его следующие вопросы — редкие по тону и формулировкам:
— Что заставило вас преодолеть свое нежелание и сопротивление и стать солдатом Гитлера?
