Мне даже думать не хотелось об этом третьем и самом опасном варианте. «Нелегко будет выбраться из расположения врага, если разведчиков там обнаружат!»
В землянке меня ждал начальник разведки. Я расстелил на ящике с гранатами чистый лист бумаги, созвал разведчиков и стал вместе с капитаном Новиковым обсуждать план операции. Солдаты обступили командиров. Они задавали вопросы, предлагали свои поправки, высказывали возражения. Это был мой стиль выработки плана действий. Сам я называл его «чапаевским» методом. Обсуждения эти я обычно заканчивал фразой из фильма: «Ну, а теперь слушайте, что я буду говорить!» — и объявлял окончательное решение, в котором было учтено все полезное из того, что говорили разведчики.
К одиннадцати часам план был разработан, понят и усвоен всеми участниками. Я лег отдыхать на нары. Долго не мог уснуть — думал о предстоящем деле.
Проснулся я во второй половине дня. Умылся. Поел пшенной каши, которую разведчики называли «блондинкой». Потом стал проверять готовность группы: встряхивал автоматы, заставлял разведчиков прыгать на мосте и слушал, не брякает, не звенит ли что-нибудь? Белые маскировочные костюмы велел сменить на летние, пятнистые.
— Земля во многих местах обнажилась. Если ракета застигнет на снежном поле, лежите неподвижно — примут за проталины.
Вечером в первой траншее разведчиков встретили комиссар Арбузов, начальник артиллерии и капитан Новиков. Я договорился с артиллеристом о сигналах вызова огня, взял ракетницу и красные ракеты. Комиссар был весел, он явно хотел приободрить разведчиков.
Сумерки сгустились в черную безлунную ночь. Разведчики один за другим вспрыгнули на бруствер. Я помахал на прощанье рукой тем, кто остался в траншее, и двинулся в нейтральную зону.
Сначала шли в рост — противник был далеко. Только проносились стороной огненные нити трассирующих пуль — они были не прицельные. Я знал: всю ночь так будут прочесывать нейтралку — такой у немцев порядок. Под ногами похрустывала земля, вечерний морозец покрыл ее тонкой корочкой. Снежные островки мы старательно обходили — затвердевший на холоде снег хрустел, как высохшая фанера. Разведчики шли след в след.
Когда осталось до передовых постов метров двести, все опустились на четвереньки, а приблизились на сто — поползли.
Я знал: здесь у гитлеровцев нет колючей проволоки и сплошных траншей, они не хотят зря тратить силы, считают, что остановились ненадолго…
Вглядываясь и напрягая слух, я стремился провести группу в промежутке между окопами. Днем с наблюдательного пункта я хорошо видел — прерывистые окопчики длиной метров по пятьдесят тянулись по полю, словно пунктир.
Вдруг справа забил длинными очередями пулемет. Он был от группы далеко, но его стрельба могла насторожить и других. «Какой черт его там потревожил?» И в тот же момент из наших траншей солидно и ровно застучал «максим». Немецкий пулеметчик помолчал, но потом вновь пустил огненные жала трассеров в сторону нашей обороны. И «максим» тут же влил ему добрую порцию пуль. Гитлеровец смолк надолго.
Иногда в черной вышине вспыхивали ракеты. Пока огонек, шипя, падал на землю, из наших траншей раздавалось несколько одиночных выстрелов. Пули летели точно в то место, где сидел ракетчик. Это работали снайперы. У меня от поддержки становилось легче на душе. Я знал: сейчас там, позади, хлопочет комиссар. Уже при второй очереди, пущенной немецким пулеметом, Арбузов наверняка позвонил командиру правофлангового батальона и холодно спросил: «Товарищ Липатов, почему на вашем участке пулемет разгулялся? Попрошу вас — займитесь, и чтоб я вам больше не звонил».
Я ясно представлял, как Липатов, матерясь, хриплым, сорванным на телефонах голосом гонит кого-то или даже спешит сам в пулеметный взвод. И вот, пожалуйста, результат — фашиста заставили замолчать.
Я давно заметил: любое дело, в которое вмешивался комиссар Арбувов, сразу же приобретало солидность и особую значительность. Это случалось не только при выполнении серьезных указаний «сверху».
Впереди послышался сдержанный разговор. Было хорошо слышно — говорят немцы. Движения стали предельно осторожными. Я пополз влево, стараясь уловить, не послышатся ли какие звуки оттуда, слева, куда я полз, не обнаружатся ли и там гитлеровцы. Оглядываясь назад, следил, чтобы не отстала группа. Разведчики, словно тени, бесшумно скользили 8а мной. Сейчас было достаточно брякнуть кому-нибудь автоматом или кашлянуть, и сразу все вокруг закипело бы огнем. Взметнутся вверх ракеты, польются сплошным дождем огненные трассы, забухают взрывы гранат. Все будет кончено в несколько секунд, если разведчики растеряются. Но я бывал уже в таких переделках, и разведчики мои приучены: в случае обнаружения на близком расстоянии они готовы сами — не в секунды, а в мгновения — подавить огнем автоматов и гранатами находящихся поблизости врагов и только после этого отходить. Иначе нельзя — от пули не убежишь, как бы ты быстро ни бегал!
Голоса постепенно отодвигались назад. Осторожно уползая от них, я радовался: «Кажется, передний край пересекли, теперь добраться бы до кустарника, а там и высота с флагом недалеко».
Когда перед глазами встали черные ветки кустов, я поднялся с земли и, пригибаясь, повел группу дальше, вдоль кромки кустарника. В заросли я не вошел умышленно: ветки будут хлестать по одежде и снег, залежавшийся под кустами, будет хрустеть.
Впереди, на фоне неба, показалась высота. Подойдя ближе, я увидел и шест с флагом на ее макушке. Взглянул на часы — было десять. Флаг казался черным, он плавно изгибался и покачивался.
Здесь, в расположении врага, говорить нельзя. Я показал рукой на грудь Голощапова и махнул в сторону того ската, куда Голощапов еще по предварительному уговору должен был идти в обход. Солдат понял, кивнул своему напарнику Боткину, и они скользнули в темноту. Во второй группе захвата был я сам и разведчик Макагонов. Для третьей, блокирующей группы задача пока не определилась, поэтому я шепотом приказал сержанту Гущину вести ее за мной.
Я пополз вдоль подножия высоты; вблизи она казалась огромной, на ней росли одинокие кусты и вырисовывались черные промоины от ручьев. Выбрав одну из таких промоин, я приподнялся, махнул старшему третьей группы, чтобы ждал здесь, а сам пополз с Макагоновым дальше — к вершине. В промоине было темно, ручей, который катился здесь днем, из-за прекратившегося ночью таяния иссяк. Мы ползли по твердому, очищенному от снега руслу. Когда промоина вывела на обратный скат, я увидел часового., Он находился ниже того места, где был укреплен шест с флагом, и, как я предполагал, был в безопасности от; пуль, летящих с нашей стороны.
Часовой в шинели, каске, с автоматом на груди, не торопясь ходил по тропке. Стежку хорошо было видно даже в темноте — ее натоптали за день, она была длиной метров пятьдесят. На скате, где мы лежали, дорожка часового почти вплотную доходила до промоины, а на том краю, где должен был подползти Голощапов, ни промоин, ни кустов видно не было. «У меня подступ удобнее, — определил я, — часового нужно снимать мне». Я отдал свой автомат Макагонову. Жестом указал ему — приотстань. А сам достал из кобуры пистолет и переложил его за пазуху (в рукопашной некогда будет искать кобуру под маскировочной одеждой), вынул нож и спрятал его лезвие в рукав, чтоб не выдал блеск. Приготовясь таким образом к схватке, я стал подползать к месту, где промоина ближе всего подходила к тропке часового. Когда часовой шел лицом в сторону промоины, я лежал неподвижно, когда же он уходил в противоположную сторону и был к промоине спиной, я осторожно продвигал тело вперед. В то же время, пока часовой удалялся, я быстро осматривал все вокруг, стараясь определить во мраке, где находится караул. Хорошо было бы установить, сколько времени стоит часовой — час, два? Если его снять сразу после заступления на пост, у нас будет больше времени и шансов на благополучное возвращение. А то может случиться так — кинешься на часового, а тут смена пожалует. Однако, как ни вглядывался я в темноту, ничего ни увидеть, ни услышать не удавалось.
Малейший шорох мог все испортить, поэтому я полз довольно долго. Наконец достиг того места, от которого до тропинки часового оставалось шагов пять. Но как преодолеть эти последние метры? Ползти нельзя — на гладком скате часовой увидит. Сделать бросок и подбежать к нему в тот момент, когда он повернется спиной, — тоже нельзя. Часовой услышит топот и успеет обернуться.
Я смотрел на сапоги: «Может быть, обмотать их чем-нибудь мягким? Но чем? Перчатки — не налезут. А не проще ли снять их? Босой пролечу — ахнуть не успеет!» Я порадовался своей находчивости. Стараясь не шуметь, принялся лежа разуваться. Портянки тоже пришлось сбросить. Холодная земля пощипывала ноги. Я поджал пальцы. С приближением момента для решающего броска сердце стучало все громче. Дыхание в груди спирало. Я крепко сжал рукоятку ножа.
