Слив канализации в одном таком забавном доме не дотянули до общей магистрали и вывели его просто в окружающую среду, и крысы там водились ростом с нутрию. Сидит однажды тётка, можно сказать, даже женщина, в этом доме на первом этаже (квартиру только получила), сидит она миролюбиво на унитазе и разгружается. Разгрузилась и, как всякий нормальный человек, расставив ножки, заглянула туда. (Каждому же интересно знать, как он разгружается.) Посмотрела она туда, а в этот момент нутрия у неё между ног вынырнула. Тётка вынесла на себе дверь, в тот же день разошлась с мужем, улетела в Ленинград и там рехнулась, а муж остался служить, потому что всё это «тяготы и лишения», которые нам предписано стойко преодолевать.
«Слава воинам-строителям!»
Вот какое восклицание вместе с восклицательным знаком они выложили выступающими кирпичами на вновь отстроенном девятиэтажном здании штаба флотилии.
Две недели висело, потом командующий приказал срубить. И вот за что: приехал к нам Министр обороны, прошёл он в штаб к командующему и там уже захотел сходить в гальюн.
Вместо того чтоб у командующего сходить (не просто в кабинете, на палубу или там в специальный горшочек, который командующий при этом лично в руках держит, нет, гальюн у него, у командующего, имеется в соседней с кабинетом комнате), отправился Министр ни с того ни с сего в народный гальюн. А в народном гальюне так высоко от земли приделали писсуары, что в них только с прыжка что-нибудь получилось бы наделать, сантиметров двадцать пять надо было иметь в запасе, чтоб туда чего-то насифонить.
Министр прыгал-прыгал, становился на цыпочки — никак. Тогда он пригласил командующего.
— Лев Саныч,— сказал Министр,— неужели у моряков это самое место такой величины, что куда хочешь достанет?
— Да! Товарищ Министр! — взвизгнул наш командующий и отчаянно, одним рывком расстегнул себе ширинку.— Да! Так точно! У всех! Именно такие размеры! — И вслед за этим командующий так себе всё оттянул и вытянул, ну просто как пищевод из цыплёнка, и насифонил при этом полный писсуар.
Потом командующий вызвал к себе того орла, под чутким руководством которого возводились эти писсуары, подвёл его к его же творению и сказал:
— Снимай штаны!
— Товарищ командующий…
— Сни-май, говорю, злыдня… и трусы тоже… Они тебе больше не понадобятся…
Тот снял. А пока он снимал, у командующего руки дергались, видимо, чесались у него руки.
— А теперь,— сказал командующий злобно,— тяни!
— Тя-ни-и! — заверещал он, видя, что тот его не понимает.— Я тянул…
И тот тянул. А что делать — служба…
Боевое дежурство — это такое положение, когда офицер видит жену не реже, чем раз в месяц. При этом он сильно суетится, чтоб получше устроиться, дрожит в нём всё, как гавайское копьё при попадании в цель.
Отсучив ножками, офицер замирает. При этом у него случается истома.
Жена раз в месяц довольна безмерно, что у неё муж — офицер.
Боевое дежурство — это истома. (Продолжение следует.)
А пока оно следует, прочитайте маленький рассказик из жизни надводников. Называется он:
Наш новый зам Иван Тимофеич Ничипорюк долго изображал из себя невинного интеллигента. Редкой чистоты козёл был. По тревоге передвигался не спеша. Замов тревога вообще не волнует. Вот они и ползают. А морячки у нас по тревоге выскакивают на трап не глядя. Ноги на поручни кладут и враскоряку съезжают. Трапы у нас длиннющие и крутые, а перебирать ножками по ступенькам замучаешься, вот они и съезжают.
Был такой матрос Кузьма. Выскочил он раз по тревоге — прыг на трап и поехал и внизу уже зама нагнал. Тот спускался так медленно, как будто ему удаление крайней плоти только что неграмотно произвели и попутно все рефлексы задушили.
Кузьма нагнал зама на последней ступеньке и… въехал ему на плечи. Зам от такой тяжести просел, за ноги Кузьму ухватил, вцепился, глаза вылупил, фуражка слетела, и сказать ничего не может, потому что от такой нестандартной ситуации сразу же проявилось всё его неземное происхождение. Стоит и терпит на себе Кузьму, а Кузьма осторожно освободил своё междуножье от инородного замовского тела, ну а зам всё прийти в себя не может. От потрясения. Потряс его Кузьма.
А комбриг наш всю эту сцену из жизни бобров лично наблюдал. Подходит он к заму, поднимает его фуражечку, с удовольствием надевает её ему на луковку и говорит такие слова:
— Что ж вы, Иван Тимофеич, моряка чуть не убили? Нехорошо, брат, ведь этак и мозгами тронуться можно. Зачем человека так пугать? Ну, схватил ты его на плечи, пошутил, ну и отпусти. Чего ж ты в него так вцепился? Нехорошо.
Зам минут двадцать после этого всё хотел что-то сказать. Ходил за комбригом как привязанный, мешался под ногами, фуражку на голове поправлял и мычал. А тот всё поворачивался к заму и говорил:
— Нехорошо, брат, нехорошо…
Так зам тогда ничего и не сказал. Но на следующее утро говорить всё же научился. И сразу же за политинформацию взялся с жаром. Соскучился, пока молчал. Вот народ, а?
Не могу удержаться, чтоб не порассказать вам ещё чуть-чуть про наших замов.
О замах я могу говорить часами. Зам, он и в Африке зам. Вот интересно, почему до сих пор космонавты летают в космос без замов? Некоторые сейчас скажут: «Потому что чем дальше от родной планеты, тем больше доверия человеку»,— а я думаю, не в этом дело. Наверное, замы не переносят невесомость или просто место экономится.
Но всё-таки в конце концов с возрастанием масштабов космического строительства, с расширением задач по закабалению космического пространства, думаю, появится необходимость в замполитах на орбитах. Роль их просто возрастёт от борозжения пустынь Внеземелья. Ну а что в этом такого, ведь и торичеллиева пустота на поверку не такая уж и пустая. В ней есть эти… как их… космические лучи… и пары…
— Ну при чём здесь торичеллиева пустота,— спросят меня,— когда речь идёт о замах?
— Как же вы не понимаете,— скажу я,— ведь если в ней есть пары, то почему бы в ней не появиться замполиту?
Иногда меня спрашивают:
— Ну, это всё ладно, а как вы лично относитесь к замполитам?
— Я лично?
— Да, вы лично.
— Я лично умеренно отношусь. Он мне лично дорог как частица нашей истории. Меня не тянет трахнуть его в лоб, лично его застрелить, надавать ему по морде или задушить, пуская при этом слюни, своими собственными руками, как это мечтают сделать некоторые наши офицеры. Я, например, люблю слушать зама. Некоторые любят слушать соловья по ночам, а я — зама. Если вам удастся оторвать зама от конспекта, то вы многое услышите. К примеру, наш зам говорил:
«Торчат гвозди из наглядной агитации».
А на учениях политотдел интересуется только процентом убитых среди коммунистов, а в мирное время они распределяют среди командиров женские австрийские сапоги. Вы знаете, я как-то успокоился, когда узнал, что политотдел распределяет сапоги. Смешно говорить о том, что самый последний человек в политотделе имеет женские австрийские сапоги. Говорить смешно, поэтому и говорить об этом не будем, Бог с ними, с австрийскими сапогами, тем более что мне их не распределили. Да и с какой стати, я же не в политотделе служу.
Конечно, сначала хотелось как? (Это я не насчёт австрийских сапог, это я вообще.) Вообще как сначала хотелось? Хотелось так: командир на флоте — папа, а зам — мама; и люди должны были по идее ходить к нему, тянуться и мочить ему сисю. А потом замы решили, что если все будут ходить и мочить, то сися от этого быстро мокреет, сыреет сися, и хватит, решили они, и прекратили.
А ещё они у себя в политической академии друг у друга партбилеты воруют. В смысле при поступлении в академию. Чтоб от конкурентов избавиться. Нам наш зам рассказывал. Перед там как бежать тысячу метров на зачёт, разделся он, повесил одежду на гвоздик, побежал, добежал первым — хвать за рубашку, а партбилета-то и нет. После этого отчисляют из академии безо всяких разбирательств.
То есть процент воров среди поступающих к ним в академию ниже на первом этапе, чем при выпуске из неё.
Раньше они при поступлении сдавали устав, а теперь — математику. То есть раньше зам был крепок нижней своей частью, а теперь — верхней. Раньше при поступлении на вступительных строевых занятиях вокруг строя замполитов бегали седые полковники с кафедры общественных дисциплин и кричали:
— А вон тот майор ногу в колене гнёт и совсем её не поднимает.
После чего все майоры в строю испуганно косились, задирали ноги и не гнули их нигде вообще, не то что в колене.
Так их и выпускали потом несгибаемых. И отличить было легко: гнёшь ногу — получается, что ты без образования; не гнёшь — значит, академик.
