Он подтянул правую руку. Рука послушалась. Хотя тут же это его движение отдалось во всем теле протяжной ноющей болью. Значит, тело живое, если болит. Невелико утешение, но и оно в радость. Он вспомнил, что на ремне висела граната Ф-1. И теперь надо было заклинать судьбу, чтобы граната оказалась на месте. А то ведь возьмут голыми руками. Как Мартына на гулянье. И нечем от них будет оборониться. Сантиметр за сантиметром он подтягивал руку к нужному месту, к ремню. Там, возле пряжки, должна висеть на скобе граната. Так «феньки» носить было опасно: перетрется проволочка чеки или разогнется ненароком усик, и упадет граната под ноги, сработает взрыватель. Молодым бойцам из пополнения Нелюбин приказывал носить гранаты в карманах или гранатных сумках. Сам же в бой ходил так, с «фенькой» на ремне. И, глядя на него, вешали на пояса ручные гранаты и другие «старики».
Рука доползла-таки до ремня. Уморилась, вспотела, как задохлая лошаденка в борозде, но таки дотянулась до пряжки и вскоре нащупала ребристый бок гранаты, гладкий карандашик взрывателя, скобу чеки и кольцо. Все на месте. Слава богу. Хоть что-то цело. Теперь он не один. Граната была теплой, как свежее яичко в гнезде. Видать, солнце нагрело. Вот и хорошо. Хоть одно ладно, с удовлетворением подумал он и откинул голову, чтобы отдышаться и дать отдохнуть руке. Потому что внезапная усталость стала томить его тело, болезненной вяжущей истомой проникая всюду, во все части и клеточки его покуда еще живого тела. Он испугался, что и правая рука окажется во власти этой внезапной немощи, и сжал пальцы в кулак, тут же снова разжал и опять сжал. Рука слушалась. Хотя снова вспотела. Снова ей досталась тяжелая работа. Ничего, ничего, милая, уговаривал ее Нелюбин, потрудись, хоть ты у меня послужи, пост не бросай, а то пропадем.
Как бы ни шумело в ушах, как бы ни рвало перепонки воспоминанием взрыва, а Нелюбин все же уловил посторонние звуки, которые возникли вдруг где-то там, возле снарядной воронки, где лежал убитый отделенный. Звуки издавал человек. Кто-то полз к нему. Недолго ж я их ждал, подумал Нелюбин и почувствовал, как легкость и неведомо откуда взявшаяся сила переполняют его тело. Так всегда бывало перед боем. И поэтому он не испугался. Он знал, что рано или поздно немцы придут. Он положил руку с гранатой на грудь, зубами разогнул усики и ухватился за кольцо. В какое-то короткое мгновение вспышка памяти вернула ему издалека прошлого лица двух дорогих ему женщин, сыновей, дочери, потом еще одной женщины, генерала, сидевшего под сосной с пистолетом в руках… Генерал был еще жив, еще смотрел на свой пистолет, еще не поднес дуло к виску… Нет, ектыть, не пойду к ним в плен и я, подумал Нелюбин, глядя на своего генерала: генерал поднял пистолет, вот сейчас раздастся выстрел, и Нелюбин, дождавшись его, как приказа действовать, рванет зубами и свое кольцо…
— Взводный! Товарищ младший лейтенант! — услышал он знакомый голос.
Не может быть, подумал он, узнавая голос командира первого отделения. А может, все уже произошло? И генерал выстрелил себе в висок, и он, младший лейтенант Нелюбин, выдернул свою чеку? И сержант Григорьев окликает его душу на небесах? Вот молодец отделенный, хороший командир, и тут меня не бросает… На хороших товарищей Нелюбину на войне всегда везло. Но всех их либо убивало, либо разносило по госпиталям, либо он их терял рано или поздно на кривых и обрывистых дорогах войны. Зота, Васяку, Иванка, курсанта Воронцова, других. Может, кого тут встрену, мелькнула нечаянная радость. Вот Григорьев уже нашелся. И тут я не один. И тут взвод соберется. Не так, выходит, что и страшно… И куда мы теперь полетим, думал он уже не спеша, уже не тормоша свою правую руку. В ад или в рай? Нет, бывает же какое-то время, до ада, до Страшного суда, когда душа вольно летает над землей, по всему родному простору. И новая радость озарила его: в Нелюбичи, на Острик, в первую очередь надо слетать, там побывать, родню навестить, Настасью Никитичну, Анюту и Варю. Хоть со стороны на них, родимых сиротинушек, глянуть. А потом куда? В ад или в рай? В рай вроде не за что, нагрешил много, накуролесил и с бабами, и так, по моральной части и по материальной тоже. Проживи тут по совести, по заповедям… То то надо ухватить, то там успеть, то родне помочь, то товарищу, то самому в игольное ушко пролезть изловчиться… Так что в рай вряд ли определят. Но и в ад его не за что. За что его на сковородке жарить? Никого он не предавал. Товарища в беде не бросал. Приказ всегда исполнял до последней возможности. Устав чтил беспрекословно. Так что не за что его в ад. И зачем-то вспомнился Гордон: вот уж этот-то и там, пожалуй, выкрутится. А Фаина Ростиславна в рай попадет — это уж Бог урядит по ее заслугам. Скольким она жизни спасла, себя не жалела, от стола не отходила, исковерканные наши тела, грязные и вшивые, от железа всякого, постороннего, очищала, нитками специальными зашивала… Это ж должно ей в зачет пойти. Обязательно должно. Вот говорили лекторы и прочие активисты-агитаторы, что ничего на небе нет, никакого Бога, ни его архангелов. А мы ж с Григорьевым летим куда-то… И никто нам не страшен, словно нас уже охраняют эти самые архангелы. Которым тоже никто не страшен.
Солнце наклонилось за полудни, длиннее стали тени берез и осин, подул прохладный ветер, утаскивая тяжелый трупный запах за сухой ручей в сторону болота. Стало легче дышать. И уже не подступали к горлу спазмы и не выворачивало горькой слюной.
Сержант Григорьев, раненный в левую руку и наскоро перевязавший себя прямо поверх гимнастерки, кое-как затащил своего взводного в лес. И как раз вовремя. Немцы пошли в контратаку. Молча. Без артподготовки и стрельбы. Числом до роты. С тремя легкими и одним средним танком. А следом катили, толкали вперед легкую пушчонку, волокли на плечах ящики со снарядами. То, что они собрались атаковать, сержант Григорьев понял еще там, возле воронки: заметил, как выползли из кустов саперы и начали срезать с кольев проволоку и растаскивать завалы. Быстро проделали проходы и — назад. Только трава заколыхалась. Вот бы пулемет, подумал он, наблюдая за ними. Но не только что пулемета, а и автомата у них со взводным не было. Автомат, искореженный взрывом, валялся возле воронки. Винтовка сержанта Григорьева оказалась пуста. Да и окажись в ней патроны — что он, с одной-то винтовкой, против изготовившейся к атаке роты? По ширине и количеству проходов можно было без труда определить, какая атака готовится. Взвода, роты или батальона. Гранату, которую он осторожно высвободил из крепких пальцев взводного, до заграждений, пожалуй, не добросить. Пока лежал без сознания, потерял много крови, а с нею и сил. А теперь еще предстояло выбираться со взводным на плечах. Так что тут не до стрельбы. И не до немцев. Все равно проволоку они уже срезали. И их одинокая граната ничего не изменит. А их, затаившихся здесь, на нейтралке, выдаст.
Он перекинул через голову ремень винтовки, поднял обмякшее тело взводного и потащил его к лесу. Назад, к сухому ручью, в сторону своей траншеи идти было опасно. Наверняка за нейтральной полосой уже наблюдали снайперы. Так что по прямой уйти они им не дадут. Но здесь их пока закрывали кусты. Лощиной, скатившись с пригорка, они вскоре незаметно добрались до осинника. Там и затаились.
Сержант зарядил винтовку новой обоймой. Замерев, они ждали своей участи. Взводный лежал на спине. С трудом он держал голову, чтобы хоть что-то видеть — там, за кустами, где открывалась поляна, где вольно гуляло жаркое заполуденное солнце и легкий ветерок поколыхивал верхушки трав, уцелевших от огня и осколков. Он толкнул Григорьева. Тот обернулся.
— Не вздумай стрелять, — промычал он. Губы спеклись, как будто по губам полчаса назад его и били до полусмерти.
Григорьев кивнул.
— Может, не заметят.
Немецкие цепи прошли по склону вниз. Пролязгали их танки. Но стрельбы не было слыхать и минуту спустя, и больше. Как будто наши отошли без боя. Или некому там уже было отходить и биться. Подождав еще немного, Нелюбин и Григорьев отползли глубже в лес. Нелюбина мутило, во рту накапливалась горькая, с рвотным привкусом слюна, и он сплевывал ее, и вслед за слюной его выворачивало.
— У тебя, похоже, контузия, — кивнул ему Григорьев. — Полежать тебе надо. Слышь, взводный?
— Тошнит…
— Это и есть контузия.
— В груди ломит. Как все одно осколок там…
Нелюбин мотнул головой. Он уже сам кое-как управлялся со своим телом. Но быстро уставал. Ноги подгибались, как будто ему под коленками подрезали жилы, но не до конца, так что еще можно было где трюшком, а где на карачках передвигаться в нужном направлении. Вот жизнь, жалел себя, как мог, Нелюбин, что ж это за распроклятая такая жизнь… Контужен — не ранен. Кровью не истеку, все же радовался он своему теперешнему состоянию. Но, с другой стороны, контузия бывает и похуже ранения. Он вспомнил курсанта Воронцова и то, как тот порою дергал головой и, замерев вдруг, болезненно морщился. Жаловался, что стекло битое в ушах звенит, покоя нет. А главное, вот что плохо: в госпиталь с контузией не направляют. Слюни не текут — оставайся в своей траншее и воюй дальше… Тем более ему, взводному, рассчитывать на отправку в госпиталь бессмысленно еще и потому, что в роте остался только один штатный командир взвода — он. Лейтенантов побило еще в первой атаке. Молодые, глупые. Понеслись со своими наганами впереди цепи, и их, сперва одного, потом другого… Как это произошло, Нелюбин видел хорошо. Вот и его, видать, похоронили уже. Если от взвода еще кто-то и остался, то наверняка отполз к траншее. Теперь сидят там, обираются, с винтовок глину счищают и кровь, перекличку делают. И то — вряд ли. Кому там теперь перекличку делать? Если только сам ротный придет, чтобы обложить уцелевших матюгами.
