— А ты грустный, — вдруг сказала Катря и вопросительно посмотрела Юрку в глаза.
— Правда?.. Завтра утром уходим…
— Не смей! — вскрикнула она. — Никуда не пойдешь! — Катря села и спросила уже серьезно: — Кто тебя у Сороки держит?
— Я сам.
— Так уж и сам. Вон люди хлеб убирают, а вы автоматами балуетесь.
— Не говори так, мы же за дело…
— За дело? А дело — это работа. Немцев погнали, а вы до сих пор по лесам бродите…
— Так за свободу ж… — Юрко посмотрел на Катрино раскрасневшееся от возбуждения лицо, увидел совсем-совсем рядом синие, синее неба, глаза и добавил неуверенно: — За народ мы…
— А отец в Подгайцах школу открывает, — будто между прочим сказала Катря, но Юрко понял подтекст ее слов.
— Чтобы детей учить большевистской науке?
— При немцах совсем ничему не учили. Твою гимназию когда закрыли?
— В сорок первом.
— Вот видишь! А ты в университет хотел. Во Львове скоро университет откроют.
— Может, и откроют, — согласился Юрко, но сделал вид, что это ему безразлично: даже закрыл глаза и стал покусывать какую-то травинку.
— А я поеду в Ковель.
— С ума сошла?
— Как видишь… — Девушка засмеялась будто бы беспечно, однако какое-то напряжение чувствовалось в ее смехе.
— Что ты не видела в Ковеле? — Юрко быстро поднялся, сел, положив руки на плечи Катре, и заглянул ей в глаза. — Что?
— Пойду в школу.
— А в Подгайцах?
— Здесь только семь классов, а я — в восьмой.
— Так над тобой же будут смеяться: семнадцать лет — в восьмой…
— Пусть смеются, все равно буду учиться. А потом во Львов…
— Катруся, — вдруг сказал Юрко жалобно, — и ты хочешь бросить меня?
— Давай вместе.
— Не могу, — покачал головой, — у меня долг.
— Отец говорил: кто из бандер добровольно сдается, большевики прощают.
— Так я и поверил…
— В Подгайцах на сельсовете воззвание…
— На сельсовете? — удивился Юрко. — Сорока им пропишет воззвание!
— Красные немцев добьют и за вас возьмутся.
Юрко безвольно махнул рукой. Честно говоря, он и сам так думал, но что поделаешь? Уйти от Сороки страшно: оуновцы лютуют, предателям, говорят, нет пощады.
Сидел насупившись, затем решительно вскочил, вытянулся и произнес:
— Ты, Катруся, подожди. — Протянул руку, привлек ее к себе — высокий, сильный, стройный. — Подожди неделю, я вернусь, и мы все решим.
Девушка положила руки ему на грудь, подняла глаза, обожгла голубизной, и Юрко утратил всю свою решительность. А она взлохматила ему русый чуб и тихо засмеялась.
— Глупый еще, — прошептала. — Надо решать: остаешься с Сорокой или со мной?
— С тобой, — сказал Юрко, — только с тобой.
Засмеялась счастливо и прижалась к парню.
— Ну не могу же я… — произнес просительно Юрко. — Ведь мы договорились, и я не хочу нарушать слово. Мужчина я или нет?!
— Куда идете?
Юрко забыл о наказе сотника, да и какие могут быть секреты от любимой?!
— В Квасово.
— Это где?
— Далеко, сто верст.
— Зачем? — посуровела Катря. — Я не хочу…
— Ты же знаешь, у меня руки чистые.
— Что за акция?
— Надо встретить кого-то… — неопределенно ответил Юрко. Подумал немного и добавил: — Если через неделю не вернусь, езжай в Ковель.
— А ты?
— От Квасова до Ковеля ближе.
— Отыщешь меня у тети. Песчаная улица, семь.
— Песчаная, семь, — повторил Юрко. — Через неделю жди меня.
— Буду ждать. — Катря грустно улыбнулась чему-то, но не выдержала, звонко рассмеялась и понеслась по поляне к березовой роще. Юрко бежал за ней, видя, как мелькают ее загорелые ноги, развевается на ветру красная ленточка. За березами началась позапрошлогодняя, поросшая уже кустами гарь, а за ней поблескивало озеро. Сквозь камыш тянулась узкая песчаная полоса, на которой чернел старый, подгнивший челн. В нем поплескивала вода, но они столкнули его в озеро и, отталкиваясь шестом, поплыли вдоль прибрежных зарослей. За ними начиналось мелководье и песчаный берег. Катря, стыдливо поглядывая на Юрка, быстро разделась. Они купались и загорали, пока солнце не спустилось к горизонту, и только тогда двинулись к хутору, держась за руки, какие-то сникшие, встревоженные.
Глава 4
Майор Бобренок с удовольствием стянул сапоги и, пока Толкунов влезал на дерево, дал передохнуть ногам. Смотрел, как ловко поднимается по дубу капитан, наконец тот дотянулся до белого лоскута, снял его с острой сломанной ветки осторожно, словно это был не простой шелк, а мина замедленного действия. Толкунов сел верхом на толстенную ветку, разгладил кусок материи на колене и только после этого сказал:
— Он, голубчик… Настоящий немецкий парашютный шелк.
Бобренок ничем не выразил своей радости, хотя известие в самом деле было приятным. Стало быть, они не ошиблись, и первый след наконец обнаружен.
Майор заученно бросил взгляд на часы. Восемь часов тридцать четыре минуты. Посты противовоздушной обороны впервые засекли немецкий самолет в два часа ночи, а через шесть с половиной часов у них уже появилось первое подтверждение того, что самолет выбросил парашютистов. Неплохо, даже очень неплохо, иногда такой поиск затягивается на сутки, а то и больше.
Пока Толкунов спускался с дуба, Бобренок аккуратно перемотал портянки и обулся. Взял у капитана кусок шелка, внимательно разглядел:
— Парашют зацепился за сук, пришлось дергать. Вот и оборвали.
— Или оборвал, — уточнил Толкунов.
— Да, может, он был и один, — согласился Бобренок. — Во всяком случае, не повезло ему… — Огляделся вокруг. Действительно, если бы парашютист спустился на несколько метров в стороне от дуба, попал бы на полянку. На рассвете выбрал бы подходящее место, закопал парашют — и ищи его в этих лесах хоть целую неделю.
Но один ли парашютист? Немцы, как правило, забрасывают группы из трех — пяти человек. Диверсанты или шпионы со взрывчаткой, рацией, оружием… Правда, на этот раз мог быть и один. Полковник Карий говорил, что из разведывательных данных стало известно: немцы готовят какую-то важную акцию в зоне расположения тылов армии. Приблизительно на линии железной дороги Сарны — Маневичи — Ковель… Тут одному не справиться. Если, конечно, это диверсия. Шпиону тоже трудно одному — с рацией хватает хлопот. Хотя, может иметь явки, связных, оставленных здесь во время отступления.
Однако что бы ни было, их надо искать. Другого выхода нет — только искать. Осмотреть каждый квадратный метр вокруг, и не только вокруг — весь лес. Диверсанты не могут не оставить следов, должны ведь закопать где-нибудь парашюты…
Толкунов мрачно посмотрел на майора.
— Разойдемся? — предложил хмуро.
Бобренок не обратил внимания на угрюмость капитана: уже привык к тому, что Толкунов почти не смеется, да и вообще кто и когда видел улыбку на его лице? Таков уж характер у капитана, но он прекрасный разведчик, другого такого нет в контрразведке армии, а может, и всего фронта. Толкунову поручают сложнейшую работу, и он никогда не возражает — все сделает. Такая уж у них профессия — вылавливать немецких шпионов. Может, именно это и сформировало характер Толкунова? Пожалуй, нет. Вот Непейпиво — три года в контрразведке, из лейтенантов стал капитаном, на его счету полтора десятка диверсантов, а такой веселый, что позавидуешь, с широкого, усыпанного веснушками лица добродушная улыбка, кажется, и не сходит.
— Разойдемся, — согласился Бобренок и положил в сумку парашютный лоскут. Топнув правой ногой, проверил, хорошо ли обернул портянку, достал карту. — Ты возьмешь этот квадрат, — очертил на карте, — будем двигаться в направлении Жашковичей, встретимся, если ничего не случится, в одиннадцать на дороге — третий километр от Жашковичей.
Шел Толкунов устало, засунув пальцы за ремень, добротный, почти новый. Капитан раздобыл его вместе с портупеей у какого-то интенданта. Кобуру, правда, не сменил — повесил на новый ремень старую и потертую, с обыкновенным офицерским ТТ. Большинство разведчиков отдавало предпочтение наганам, но Толкунов не расставался со своим ТТ. С ним он пришел в Смерш — пехотный лейтенант, командир взвода, которого приметил полковник Карий.
