— Эх вы! — Матей вздохнул. — Восстание! Да разве так это делают?!
— Да. Об этом было слишком много разговоров, — признался Вчеларж. — Но кто знает, может, Страдей и сделал бы все, что надо, на свой страх и риск. Человек он был смелый…
— Что толку от такой смелости? Сам видишь… — вздохнул Буковян.
— Но уж раз так случилось… — начал было Горнянчин, но Матей прервал его:
— Значит, теперь мы должны взять вас к себе?
— Я понимаю, зимой это дело нелегкое, — вмешался в разговор Старыхфойту. — Ну уж как-нибудь прокормимся…
— Это же наши связные, а Старыхфойту не раз был с нами в операциях, — настаивал Горнянчин. — Им угрожает опасность, Матей. Мы должны их принять!
Матей поднялся, тряхнул головой, словно отгоняя тяжелый сон, и зло уставился на Янека.
— Как это должны? Что за организация была у этого фабриканта? Подготовляла революцию? Нет. Подготовляла капитализм! Вот чего они хотели…
Горнянчин выпрямился. Они стояли друг против друга посреди горницы.
— Эти люди — патриоты, Матей! Они боролись против немцев.
Между ними неожиданно втиснулся Старыхфойту. Глаза у него горели.
— Это неправильно, командир! Так нельзя говорить!
Они стояли лицом к лицу довольно долго. Потом Матей вдруг отступил и бессильно опустился на стул.
— Так нельзя, — уже спокойнее повторил Старыхфойту. — Это честные ребята. Оскорблять их ты не имеешь права!
Горнянчин смотрел на Старыхфойту и удивлялся: он же еще совсем мальчишка, всегда такой застенчивый, робкий, а сейчас вдруг словно как-то вырос, стал сильнее.
— Верно, — пробасил молчаливый Трофим.
Матея всего передернуло.
К столу подошел Горнянчин:
— Ты как хочешь, Матей. Но если откажешь, то я возьму ребят к себе в дом, хоть и стоит он у дороги. Но помни: у партизана есть ружье, он может защищаться, а люди в деревнях никуда не могут убежать, и их убивают первыми. И они не боятся угроз.
Из-за стола словно глыба земли поднялся Матей.
Мрачный, угрюмый:
— Что?! Что ты сказал?! Может, я боюсь, да?..
— Я не говорил этого. Но если ты не переменишься, у тебя не останется даже старуха Эстержачка!
— Так! Ну что ж, беги, беги и ты к Петру в деревню…
Матей тяжело опустил руки на стол.
Горнянчин не сводил с него глаз. Ему было жаль его. Он видел, что творилось у него в душе: Марта засела в ней как заноза, и он не знает, как ему быть, а теперь еще ревность к Петру Сибиряку, потому что к нему тянутся ребята. Янек уже был готов подойти к нему и дружески потрепать по плечу, но подумал, что Матей устыдился бы такого проявления сочувствия.
— Так что же, остаются они или нет? — прервал он затянувшееся молчание.
Матей поднял голову и первый раз осмысленно посмотрел на связных.
— Остаются, — медленно проговорил он.
* * *
Вартовнинские партизаны отправились к Всетнну. Они рассчитывали подорвать над Рокитницей электрическую подстанцию. Шли Буковян, Ломигнат, Властик и Мато. Вел их Ягла, но до гребня горы его подталкивал пистолетом Трофим и еще его держал под наблюдением один из Алексеев.
Говорили, что Ягла — сотрудник остравского гестапо. Его привел Колайя, парень, который недавно женился и стал жить в доме жены на вырубке. Вначале партизаны не доверяли Колайе — уж очень навязчив он был. Все хотел слышать и видеть. После одной из перестрелок он пришел с оружием — сражался, мол, на стороне партизан и так прижился у них. Выполнял обязанности связного. Именно он привел как-то на Вартовну Яглу. Сказал, что наткнулся на него где-то во Всетине, когда искал связь.
Ягла положил тогда перед Матеем автомат и сказал:
— Вы мне не будете верить, я знаю, но я все равно пойду к вам. Надо свести кое с кем счеты там, в Остраве, но я не могу туда вернуться. Если не примете меня — застрелите!
У Матея в тот день болела голова. С трудом подняв отяжелевшие веки, он приказал:
— Застрелить!
Ягла побледнел. Его повели в лес. Послали за Трофимом, чтобы тот казнил его. До прихода Трофима Ягла должен был выкопать себе могилу. Стоял над ней, раздевшись до рубашки. В лице — ни кровинки, но не просил пощады. Стоял и ждал смерти.
Трофиму это показалось странным, и он начал расспрашивать Яглу. Тот рассказал, как немцы привлекли его как агента, но он старался ничем не вредить, и поэтому-то теперь он не может находиться в Остраве — все равно они его убьют. Но не оставил мысли отомстит!» им. За что — не сказал.
Трофим приказал ему одеться и повел в землянку. Пришел к Матею.
— Откуда такая слабость? — с издевкой заметил командир, разозленный тем, что Трофим не выполнил его приказа. — Такого еще не бывало!
— Никакая это не слабость, — мрачно ответил ему Трофим. — Расстрелять всегда можно. Но прежде нам надо его использовать.
— А может, он хочет оставить себе лазейку, потому что чувствует, что расплата пришла, — предположил Янек Горнянчин, присутствовавший при этом разговоре. — Кто знает, что это за тип!
После этого разговора Матей стал хмуро поглядывать на Янека.
Впрочем, Ягла пришел не с пустыми руками. Принес автомат, два пистолета, патроны и план электрических подстанций, которые давали ток всетинскому оружейному заводу. Захватив этот план, партизаны отправились к рокитницкой подстанции. На всякий случай Трофим все время держал Яглу под наблюдением.
Добрались до подстанции в полной темноте. Заложили динамит. Взрыв должны были произвести Мато и Буковян. Остальные отошли за склон холма.
Взрыв оказался слишком сильным.
— Черт побери, как громыхнуло! — закричал Властик. Не успели Мато и Буковян вернуться, как в направлении Всетина в небе вспыхнули ракеты.
— Теперь, ребята, надо торопиться, пока немцы не опомнились, — подгонял их Трофим.
От всетинских солдат они ушли, но у Липтала на них неожиданно напала другая немецкая часть — то ли взрыв услышали, то ли это была чистая случайность.
— Спасайся, ребята! — крикнул Ломигнат и стал прикрывать отход группы.
Все вошли в дубовый лес. Только Лом все еще лежал на опушке и палил в темноту.
— Лом! — теряя терпение, позвал его тихонько Буковян. — Пошли.
Но Ломигнат не мог отказать себе в удовольствии попугать немцев и продолжал стрелять. Когда же наконец он поднялся, было уже поздно. У первых же деревьев упал как подкошенный.
Буковян позвал ребят на помощь. Прибежали Трофим, Алексей и Властик. Они подхватили Ломигната и потащили в горы.
Через какое-то время партизаны остановились передохнуть. Положили Ломигната на ветки и спичкой посветили на него. Он был в сознании, но молчал. Ребята расстегнули ему куртку и на левой стороне груди увидели кровь. Платком перевязали рану. Но стрельба стала приближаться. Они быстро наломали березовых веток, соорудили из них носилки и на них понесли Ломигната дальше.
Когда же пришли на Вартовну, он был уже в беспамятстве. Положили его в землянке рядом с Мишей, потому что не хотели подвергать риску Юращака. На нарах Ломигнат снова пришел в себя. Казалось, глазами он показывал на дверь.
Старыхфойту понял и тотчас же побежал к Горнянчиным. Вскоре прибежали Фанушка и Янек Горнянчин.
Лому тем временем становилось все хуже и хуже. Он сильно хрипел. Тело его судорожно напрягалось, словно он всеми силами хотел удержать в себе жизнь. Когда же к нарам подошла Фанушка, всем показалось, что Ломигнату стало легче. Но это только показалось. Тяжелое тело Лома обмякло, лицо посерело. Он умирал.
Подошел Танечек. Тихий, смиренный, даже какой-то торжественный. Пристально посмотрел на друга, но Лом уставился в потолок.
В землянку ворвался Цыра. Наклонился над Ломом и пытался придать ему бодрости:
— Это ничего, Лом! Выздоровеешь! Еще насолишь немцам!..
Ломигнат еще раз попытался собраться с силами, но не смог.
По старому обычаю горцев его положили наземь, чтобы легче умирал.
— Проклятая жизнь! — прошептал Филек Зесече и высморкался. — Не знает человек, где его подстерегает пуля. А почему?
— Без Лома худо нам будет, — заметил Вчеларж.
— Убавь нам жизни, господи боже! — запричитал Дворжищак.
Янек Горнянчин резко обернулся к ним:
— Не хнычь, не поможешь! Мы сами себе такую жизнь избрали, и нечего хныкать!..
Пришел Матей. Широко расставив ноги, склонился над Ломом и тихо заплакал.
Фанушка опустилась на колени и стала гладить Лому волосы. Она не верила, что он может умереть, и поэтому была спокойна.
А Ломигнат уже холодел.
По обычаю горцев у тела мертвого друга всю ночь играли в карты.
— Гоп, ножки, там и сям, — приговаривал Буковян, делая ход. — Если помер, ты уж там.
Странная была игра. Играли зло, прищурив глаза. А на соломе, держа на коленях голову умершего Ломигната, сидела Фанушка. Она шептала:
