К этому перечню необходимо добавить общее падение школьной дисциплины — и сверху, и снизу — вызванное смутными годами первой революции. Обстоятельство, которого или вовсе не испытала, или преодолела военная школа.
* * *
«Шморгонские академии»{В Виленской губ. есть местечко Сморгонь, где в старое время существовало знаменитое заведение для дрессировки молодых медведей. Отсюда, вероятно, произошло название «Сморгонская» (или «Шморгонская») академия.} — так иронически назывались в военной среде дореформенные юнкерские училища — отошли в прошлое. Слово «шморгонец» сохранило обидный смысл и поныне. Не только общественное мнение, но и законодательство ставило низко ценз юнкерского училища, не признавая даже за реформированными в 1901 и окончательно в 1907 г. училищами прав среднего учебного заведения. Так, офицеры, окончившие юнкерское училище, не допускались в военные академии (кроме Академии Ген. штаба) без предварительного экзамена за среднее учебное заведение; для вышедших в запас закрыт был ряд гражданских должностей и т. д. Только в 1909 г. — и то по частному поводу — Государственный Совет, обсуждая полномочия одного из своих членов по выбору, признал соответствие юнкерского училища среднему учебному заведению.
Но и дореформенные училища заслуживали большего внимания. Ведь в свое время — в середине 60-х годов — появление юнкерских училищ было большим прогрессом. Ибо до того времени только 25 % офицеров выходило из старых кадетских корпусов, а остальные три четверти, не получая вовсе школьного военного образования, производились после весьма поверхностного, зачастую анекдотического экзамена, из прежнего звания «юнкеров» или из старых солдат. В формуляре многих офицеров значилось тогда: «общее образование получил дома, военное — на службе»…
Общество недооценило ту незаметную, но серьезную роль, которую сыграли старые юнкерские училища в переходную эпоху, последовавшую за великими реформами. Когда сменялся чисто дворянский облик офицерского корпуса всесословным, шел отлив из его рядов, а третий элемент только еще укреплялся. К <18>90-м годам в пехоте было до 80 % офицеров, выпущенных из юнкерских училищ. В 90-х годах в штаб-офицеры производилось таких лиц в пехоте 83–92 %, в кавалерии — 73–88 %. Даже перед великой войной их было более половины…
Офицеры этой категории предотвратили в свое время кризис, назревавший в русском офицерском корпусе. Многие из них трудом и характером пробивали себе путь и в Академию (7—12 % выпускных), и к высшим военным постам и достойно провели четыре кампании. Известно, что генералы М. В. Алексеев, гр. Келлер, Лечицкий, Сивере, Гернгрос, Стельницкий, Станкевич и многие др. вышли из юнкерских училищ старого типа.
II{В составлении этого и следующего очерков помог мне своими воспоминаниями полковник А. А. Иванов — мой однокашник по училищу и товарищ по бригаде.}
Поступив в 1890 г., после окончания реального училища, вольноопределяющимся в I стрелк. полк и прослужив в нем по собственному желанию четыре месяца{Для поступления в училище требовалось только зачисление в полк.}, я был командирован в Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом, только в том году открытым. Собралось нас там около 90 человек. Для классных занятий мы были распределены по трем отделениям, с особым составом преподавателей, а во всех прочих отношениях — размещения, довольствия и строевого обучения — нас слили с юнкерами «юнкерского курса». Большие преимущества наши по правам выпуска вызывали в них невольно ревнивое чувство. Но тем не менее такое сожительство двух равноправных групп юнкеров длилось мирно до 1893 г., когда «юнкерский курс» в Киеве был упразднен вовсе, а остававшиеся слушатели его были переведены в Чугуевское юнкерское училище.
Старинное крепостное здание, со сводчатыми стенами-нишами, с окнами, обращенными на Печерск, и с амбразурами, глядящими в поле, к Днепру… Жизнь, замкнутая в четырех стенах, да еще в небольшом садике возле здания, за которым начинался запретный мир, доступный только в отпускные дни… Строгое и точное, по часам и минутам, расписание повседневного обихода… День и ночь, работа и досуг, даже интимные отправления — все на людях, под обстрелом десятков любопытных или равнодушных взоров… И только, когда угомонится шумный человеческий улей, притушат наполовину керосиновые лампы, и казематы заснут неровным сном, прерываемым чьим-то шепотом, чьим-то бредом, — чувствуешь себя до известной степени наедине с собой.
Для людей с воли — гимназистов, реалистов, студентов — было ново и непривычно это полусвободное существование. Только много времени спустя им становилась понятной необходимость известного ригоризма, самоограничения, внутренней дисциплины, без которых жизнь коллектива, в особенности военного, была бы не только тягостной для самих сочленов его, но прямо-таки невозможной.
Постепенно молодые юнкера привыкали к училищному режиму и привязывались к училищу. Но поначалу некоторые, послабее духом, приходили в уныние и, тоскливо слоняясь по неуютным казематам, раскаивались в выборе карьеры. В тихие ночи благоуханной южной весны в открытых амбразурах просиживали по целым часам мечтатели, в томительном созерцании поля, ночи и воли… покуда тихое покашливание дневального не предупредит об обходе дежурного офицера. Бывали и такие «бродяги» в душе, которые, рискуя непременным исключением из училища за «самовольную отлучку», спускались на жгутах из простынь через амбразуру вниз, на пустырь. И уходили в поле, на берег Днепра. Бродили там часами и перед рассветом условленным тихим свистом, при помощи дневального вызывали «соумышленников», подымавших их наверх.
Лично я не так уж тяготился юнкерским режимом. Все мои детские досуги проходили в близком общении со стрелками, драгунами и пограничниками, квартировавшими в 1870–1880 гг. в городе Влоцлавске. Гимнастический городок, манеж, стрельбище, полковые учения, купание лошадей в Висле — все это было полно неотразимого обаяния, увлекало и, вместе с рассказами отца — старого воина, задолго до поступления на службу вводило в своеобразный и красочный военный быт. Я шел по призванию.
Раз в неделю, по воскресеньям, юнкера пользовались отпуском, кроме наказанных и состоявших «в 3-м разряде по поведению». «Третий разряд» — особое штрафное положение. Кроме морального ущерба и служебных ограничений, оно грозило крупными неприятностями при выпуске: юнкер, не переведенный в высший разряд, выходил в полк в юнкерском звании, и только по истечении полугода полк мог возбуждать представление об его производстве. Юнкера I разряда по поведению и состоявшие в хоре певчих отпускались еще в четверг после занятий.
Лишение отпуска было весьма чувствительным наказанием. Оно накладывалось и за дурное поведение, и за неудовлетворительный балл. Только дни училищного праздника и удачных смотров приносили всеобщую амнистию. Впрочем, изредка юнкера ухитрялись ходить в город и самовольно, пользуясь слабостью или оплошностью дежурных офицеров.
В отпуску веселились по средствам и по вкусам. Ходили к родным и знакомым, гуляли до изнеможения по прекрасным киевским садам, ухаживали, влюблялись; стайками ходили в излюбленные кабачки и пивные, иногда в места похуже — на Ямки… К услугам немногих, впрочем, бесшабашных кутил была тут же, под боком, квартира училищного ламповщика Ивана, который устраивал пирушки prix fixe — по 3 рубля с персоны, включая и «прочие удовольствия».
По четвергам, когда времени было мало, любили захаживать в гостиницу соседней Киево-Печерской лавры, в палаты для «чистых богомольцев», где полно было народу со всех концов Руси, где столбом стоял пар от чайников и смешивались в сплошном гуле певучий и окающий говорки. Туда же ходили мы на масленой — покушать блинов на экономических началах. Монастырские служки радушно встречали юнкеров; какой-то их старший, отец Евтихий, «в миру прапорщик запаса», как он рекомендовался, вел с нами бесконечные разговоры на военные темы. А иногда, придя в хорошее настроение, доставал из-под подрясника «незаконное приложение» к блинам, подливая в чайные кружки.
— Не влетело бы…
— Не сумлевайтесь! Я здесь — начальник, вроде как бы комендант.
Возвращались из отпуска — к вечерней перекличке, а «отпущенные до поздних» — после окончания спектаклей. Опоздать — Боже сохрани! У городской Думы в отпускные дни дожидались два лихача — Антон и Филипп — из особой симпатии к юнкерам доставлявшие их «единым духом» на Печерск — в кредит, иногда долгосрочный — до самого выпуска. А у кого не было ни денег, ни кредита, тот летел к «Собачьему спуску» — тропе, что начиналась за женским институтом, и безлюдными местами выводила напрямик к училищу. Снимет пояс и шинель и мчится налегке во весь дух, чтобы обогнать часовую стрелку, приближающуюся к роковой черте… Минута в минуту! Одновременно с боем часов в приемной рапортует, задыхаясь, дежурному офицеру:
