Солдатенкову удалось узнать из бессвязных обрывков бреда: курсант прибыл в школу совсем недавно, и Алексей возлагал большие надежды на то, что к этому человеку администрация школы еще как следует не успела присмотреться. К тому же будущий актер должен был играть с забинтованным лицом. Но, кроме внешности, еще существовали десятки других моментов, из которых слагается представление о человеке. Любая ошибка двойника могла выдать подделку. На какое-то время и самому Алексею весь его замысел показался утопией. Но выхода не было: надо было действовать.
И Алексей до боли в висках продолжал обдумывать подробности своего плана.
Шерстнев, не любивший тратить лишних слов, так и не рассказал, откуда он добыл столь необходимый всем снимок. Это был его секрет. Если говорить точнее, секрет Софьи Львовны, которая в последнее время входила во все большее и большее доверие к своему начальнику.
Если кому-нибудь и пришлось стать лицедейкой, так именно ей.
Готвальд зашел в землянку Столярова, выбрав время, когда тот был один. Присел на краешек табуретки, молча разглядывая свою шапку.
"Что с ним? — думал Столяров. — Что с ним?"
А Готвальд молчал, мял в руках шапку, безмолвствовал. Это становилось странным.
Алексей спросил:
— Ты что? Болен?
Валентин встрепенулся, посмотрел на Столярова и машинально водрузил шапку на голову.
— Я? Нет, ничего…
— Да ведь у вас у всех в последнее время настроение меняется, как у капризных дамочек, вижу. Говори, что случилось?
Валентин скосил глаза в сторону, потом медленно заговорил:
— А ведь у него волосы светлые…
— Ты что, с ума спятил! О ком ты?
— И глаза серые, — не слушая Алексея, продолжал Валентин.
— А-а! Вот ты о ком. А что дальше скажешь? Действительно, волосы русые, а глаза серые. Тонко подметил.
Алексей уже догадался, что будет дальше. Догадывался еще прежде, чем Валентин, заговорил снова:
— И нос вроде бы похож на мой…
— Вроде бы похож…
Взгляды их столкнулись. Алексей быстро отвел глаза. Ждал.
— А? — В голосе Готвальда звучали надежда и тревога. — Как вы думаете, Алексей Петрович? И ростом со мной он одинаков…
Столяров, насупившись, барабанил по колену пальцами.
— Кто же еще! Ну, кто? Больше ведь некому? Некому! — уже настойчивей продолжал Готвальд.
Пальцы Алексея продолжали выбивать дробь.
— Он ведь забинтован, все лицо забинтовано, — все твердил свое Готвальд.
— Да, да, — механически повторял за другом Алексей — все лицо забинтовано…
— Пока разберутся, что к чему… Я успею… Ведь по немецки я говорю не хуже, чем по-русски. А?
Алексей молчал. Как только он увидел фотографию курсанта, он понял: идти должен Готвальд. У него действительно во внешности было много общего с курсантом. Такие же светлые волосы, прямой нос, большие серые глаза… И рост, главное, рост подходит. Все это верно. Да, верно. Так в чем же дело? Почему он, Алексей, медлит? Не дает согласия? Не советуется с другими? Ему стоит сказать только слово, и Готвальд пойдет.
Как трудно сказать это слово! Одно слово, короткое слово "да". Почему? Когда Алексей разрабатывал план операции, он думал о двойнике как о некой отвлеченной человеческой единице. "Отвлеченной единицы" не было. Надо было решать все конкретно. Решил было идти сам… Но, кроме светлых волос, он ничем не походил на обожженного. А главное — тот был почти на голову выше. И есть Готвальд. Подходил только Готвальд. Рослый, широкоплечий, белокурый. Но у него — жена и ребенок. Ему только двадцать пять! Готвальд — близкий ему человек. Как больно ему рисковать жизнью друга!
А Готвальд все смотрел на Алексея. Он ждал ответа, видимо догадываясь о том, что происходит в душе у Столярова.
— Я успею… Пока разберутся, успею… Ничего страшного не произойдет!
— Подожди, Валентин, не пори горячку. Подожди.
Дай подумать. Надо хорошенько подумать… Посоветоваться с Корнем, со Скобцевым.
В деревне Выпь случился пожар. Сгорел дом старосты Охримовича. Сгорел так основательно, что, когда наутро к месту происшествия прибыло несколько полицейских, они увидели только закопченную печную трубу да груду обуглившихся бревен.
Староста и его жена сидели на каких-то узлах и мешках и печально взирали на пепелище. На Охримовиче была шуба, накинутая прямо на нижнее белье. Ветер шевелил жалкие остатки его редких волос. Старостиха выла как по покойнику.
Ничего вразумительного добиться от супругов не удалось. Изо рта Охримовича вырывались какие-то хриплые, нечленораздельные звуки. С трудом можно было догадаться, что он повторяет слово "партизаны".
Полицаи подняли Охримовича, взяли его под руки и отвели в ближайший дом. Там старосте поднесли стакан самогону, и постепенно он пришел в себя.
— Разбойники! — вопил Охримович, сразу опьянев. — Спалили хату! Куда я теперь денусь!
Полицаи заверяли старосту, что немецкие власти не оставят самого исправного в волости служаку без крова.
— Будет тебе, Трофим, жилье! Будет — не тужи!
А виновных мы найдем.
Но найти виновных оказалось не так просто. Большинство жителей утверждало, что пожар начался ночью по вине самого хозяина, ибо каждый знает, что Охримович тайно торговал керосином. По словам односельчан, староста хранил бидоны с керосином в чулане, куда ходил со свечой или со спичками, и, должно быть, нечаянно обронил огонь, — от этого и стряслась беда.
Подозрительных людей никто вокруг деревни не встречал. И собаки в эту ночь не лаяли — завыли только, когда пламя охватило весь сруб.
Словом, истинные причины ночного происшествия полицейским выяснить так и не удалось. Стало лишь известно, что никто из жителей не помогал Охримовичу тушить пожар, кроме какого-то парня, имени которого никто не знал. Парень этот разбил стекло в окне и, несмотря на бушующее пламя, храбро влез в избу и помог спасти жену старосты, а также кое-какие вещи.
Очевидцы утверждали, что храбрец сам сильно обгорел и упал на снег без сознания. Кто-то из жителей догадался на подводе отвезти пострадавшего в город. Подвода еще не вернулась, но говорят, что парня забрали в больницу.
Описать внешность незнакомца никто толком не мог.
Вспоминали только, что ростом он "дюже высокий", а волосы у него цвета соломы.
Полицейские уехали, так и не поняв, что же на самом деле произошло минувшей ночью в селе Выпь.
Когда начальник госпиталя полковник Вернер узнал, что врач Солдатенков, дежуривший ночью, принял пострадавшего во время пожара, русского, он посинел от ярости.
Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом разразился бранью. Действительно, случай был беспрецедентный.
— Что, что вы говорить? — орал он на Солдатенкова. — Какой русский, при чем здесь русский? Как вы смели без мой приказаний!
— Но он весь обгорел, господин полковник… Ему нужна медицинская помощь, — осмелился возразить врач.
— Что? Помощь? Какой помощь русскому? Вы с ума сошел! Здесь госпиталь для немецкий зольдат унд официр!
— Но, господин полковник, этот человек старался для немецкого служащего, стало быть, для Германии, — оправдывался Солдатенков. — Он помог тушить пожар старосте. Говорят, вытащил из огня его супругу.
— Э… бросьте! — сморщился Вернер. — Я не хочу слушать. — Уберите этот чельовек. Скоро! Даю вам пять минут.
— Слушаюсь, господин полковник!
— Выполняйте приказаний!
И Солдатенков послушно вызвал машину, а когда она остановилась у подъезда, двое санитаров из русских военнопленных вошли в приемный покой. Санитары вынесли из палаты на носилках человека с забинтованным лицом и руками. Носилки втолкнули в кузов санитарного фургона.
Солдатенков был спокоен — он выполнил приказ, от него больше ничего не требовалось.
Шофер из русских военнопленных не понимал, зачем человека, которого только утром доставили в госпиталь, повезут в какое-то другое место. Но это его не касалось — он привык повиноваться без возражений. Его дело молчать.
Щелкнула дверца кабины, и рядом с шофером оказался Солдатенков — доктор из госпиталя.
— Поехали! — приказал он.
Шофер включил зажигание, нажал на стартер.
Но мотор не заводился. Врач метнул в сторону шофера рассерженный взгляд.
— Быстрей! — приказал он. — Быстрей! Больного везем.
Шофер заметил: Солдатенков волнуется. Он очень волнуется: часто затягивается сигаретой, и пальцы его дрожат. "Почему он нервничает? Куда так спешит?" — думал шофер.
Он утопил головку стартера до отказа. Мотор фыркнул, кабина вздрогнула, и санитарная машина выехала за ворота госпиталя.
И вдруг шофер услышал удивившие его слова. Солдатенков сквозь зубы ругался и сетовал.
