А потом из ремонта пришли Т-34. Я хоть и сержант, но образование-то у меня высокое — десять классов, и меня поставили командиром танка. Тут уже я себя королем почувствовал. Правда, видимость из него все равно плохая — только земля-небо мелькают, но пушка мощная. Командир орудия тебе в спину ногой толкнет — я сразу делаю короткую, и он стреляет. Неплохо получалось.
Летом сорок второго мне присвоили звание младшего лейтенанта и отправили в Омск. Там, в эвакуированном из Камышина танковом училище, собрали таких же, как я, младших лейтенантиков, которым на передовой присвоили звание. Звание-то есть, а командовать мы не умеем. Где-то месяца три занимались, обучались тактике ведения боя, стреляли, ходили на завод №174, участвовали в сборке машин. Надо сказать, что на этом заводе конвейерной сборки не было, все осуществлялось вручную.
В конце сорок второго года получили танки и отправились на фронт, под Сталинград. В моем экипаже механиком-водителем был Миша Миронов, 1922 года рождения, работавший до войны трактористом. Но я уже говорил, что в бою всегда сам за рычаги садился, а его рядом сажал, на место радиста. Коля Жибреев, с 1924 года — заряжающий. Ванюша Печорский, сибирский охотник, вот стрелял так стрелял! Я так не мог. Если не с первого, то со второго выстрела обязательно попадет в цель. Я говорю: «Ваня, башня твоя». Взаимозаменяемость в экипаже была отработана. Все могли вести машину и стрелять.
Корпусом уже командовал генерал-майор Панков Михаил Федорович, а моей 17-й гвардейской танковой бригадой — подполковник Шульгин. Тот в танк никогда не садился. В любом бою носился на своем «Виллисе» между танками с палкой в руке. Не дай бог остановить машину во время боя, тут же стук по броне у люка механика-водителя: «Открой люк!» Только высунулся — он палкой по голове. Со мной один раз тоже так было. Танк попал в воронку, а я не успел переключить передачу, и он заглох. Слышу стук палки по броне. Я танкошлем с головы сорвал, на коленку натянул и высунул в люк. Пару раз он меня ударил. Я коленку убрал, быстрее на стартер нажал, передачу включил и пошел. Прошло много времени, я уже забыл про этот случай, вдруг меня вызывает, уже полковник, Шульгин: «Ты где научился командиров обманывать? Ты почему меня обманул?» — «Когда, товарищ полковник?» — «Мне сказали, что ты надел танкошлем на коленку. Ты почему головой не стал вылазить из люка?» — «Товарищ полковник, я думаю, что плох тот командир, который голову подставит». — «Ну, твою мать, молодец! Иди».
В Орловской наступательной операции я уже командовал ротой. В одном из боев ранило нашего комбата, капитана Починка, и меня назначили исполняющим обязанности командира батальона. Напальником штаба был капитан Петров, как и я, из бывших штрафников. Он воевал в авиации, а после штрафного батальона попал в танковые войска: «Я в авиацию больше не пойду. Я лучше на земле сгорю, чем в воздухе». Перед наступлением нам раздали карты. Сели мы с Петровым, я говорю: «Коля, вот здесь наша гибель». — «Я тоже так думаю». А у нас в батальоне заряжающим был некто Спирка, из московских урок. Отъявленный бандит. Фамилия у него была Спиридонов, а звали — Спирка. Знаменит в батальоне он был тем, что при любой возможности, взяв еще одного-двух человек, таких же отчаянных, как и он, ходил в тыл к немцам за трофеями — жратвой и выпивкой. Я говорю: «Слушай, а ведь Спирка, наверное, уже ходил к немцам в тыл. Давай его спросим». Послали за Спиркой: «Спиря». — «Што?» У него вместо выбитых зубов стояли золотые, и он немножко шепелявил. «Ходил к немцам?» — «А что такое?» — «Ты где проходил?» — «По болотине, там немцев нет». — «Глубоко?» — «Да, по яйца». — «А дно какое?» — «Мы не застревали, командир. Могу показать». Мы с капитаном Петровым взяли автоматы и пошли. Прошлись по болоту, прощупали дно. Немцев действительно рядом не было. Вернулись, переоделись в чистое и поехали в штаб бригады, докладывать. В штабе нас принял полковник Шульгин, а у него находился командующий корпусом генерал Панков. В большой светлой комнате стоит стол, на котором разложена карта, указка лежит. За столом сидит полковник Шульгин, а у окна стоит генерал Панков. Зашли. Полковник Шульгин, обращаясь ко мне, говорит: «Ну что, цыганская рожа? — я был черный, это сейчас вся голова белая. — Что придумали с Петровым?» В этот момент вошел Рокоссовский, но, поскольку мы стояли спиной к двери, мы его не увидели. Увидел его только генерал Панков. Я говорю: «Товарищ полковник, разрешите обратиться к генерал-майору. Мы этим путем не пойдем». Тут слышу голос из-за спины:
«Почему не пойдете?» Рокоссовский. Вскочили: «Товарищ командующий, верная гибель и нам, и нашей технике». — «Не пойдете — расстреляем». Спокойно так говорит. «Товарищ командующий, мы ходили в разведку, считаем, что танки пройдут через вот это болото». Генерал Панков говорит: «Да вы в этом болоте все машины утопите». — «Не утопим. Дно твердое, но мы еще бревен навалим и по одной машине, чтобы немцы не прочухали, переправимся». Рокоссовский говорит: «Действуйте». Вот так мы весь батальон перетащили через болото. Первый оборонительный рубеж благодаря этому взяли без потерь, ну а потом немцы оправились. Так что к Орлу от тридцати трех машин батальона осталось четыре. За эту операцию я был награжден орденом Александра Невского.
ЖЕЛЕЗНОВ НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВИЧ
… пока 85-мм пушки не было, мы, как зайцы, от «Тигров» бегали.
Когда началась война, мне было семнадцать с половиной лет. Я только что закончил школу. Мы надеялись, что война продлится два-три месяца, враг будет разбит и победа будет за нами. Но враг оказался значительно сильнее и коварнее, чем мы полагали, и, когда немцы в начале июля взяли Минск, отец мне сказал: «Сынок, пора тебе идти работать». Я пошел на военный завод, который выпускал приборы управления зенитным огнем (ПУАЗО), учеником слесаря. Через три месяца, выполнив экзаменационное задание, я уже стал слесарем четвертого разряда[10].
В начале августа наша семья получила похоронку на моего старшего брата Михаила, который погиб под Смоленском. Для нашей семьи это была такая потеря, вы себе и представить не можете!
В октябре, когда немцы подходили к Москве, было принято решение эвакуировать наш завод в Саратов, и стал я собираться в дорогу. Пошили мне из брезента вещмешок. Рюкзаков тогда мало было, стоили они дорого, а зарабатывал я немного. Отправка эшелона была назначена на 22 октября. А 15-го, когда началась эвакуация правительства страны, Москву охватила паника. Я видел, как рабочие завода «Серп и Молот» вышли на площадь Ильича, от которой начинался знаменитый Владимирский тракт, а ныне шоссе Энтузиастов. Именно по этой дороге, ведущей на восток, бросая на произвол судьбы свои предприятия и рабочих, бежали из Москвы всякие чиновники. Бежали с домочадцами и со всем скарбом, погрузившись на служебные грузовики.
Возмущению не было предела. Как же так?! Начальство бежит, а нас тут бросает без руководства?! Рабочие стали останавливать машины, вышвыривать оттуда этих чиновников и их визжащие семьи, имущество, которое тут же разворовывалось.
Очень быстро эти волнения распространились по всему городу. Стали грабить магазины. Я видел, как обезумевшая толпа разграбила трехэтажный универмаг на площади Ильича. Все расхватали и разнесли по домам.
В это время моему однокласснику Жорке Пророкову пришла повестка — он был немного постарше, ему уже исполнилось восемнадцать лет. Нам, друзьям Жорки, хотелось проводить его «по-человечески», но водки было не достать, и Жоркин отец подсказал нам. «Возьмите, — говорит, — политуру!» Политура — это бесцветный мебельный лак, сделанный на спиртовой основе, расфасованный в полулитровые бутылки. В каждую бутылку нужно засыпать примерно две столовые ложки соли, затолкать туда вату и хорошенько потрясти, чтобы соль растворилась. Соль высаживала лак, который прилипал к вате, а спирт оставался. И вот на Жоркиных проводах мы пили этот спирт и, видимо, перебрали. Отравился я так, что по всему телу выступила красная сыпь.
Именно сыпь-то меня и спасла! По Москве прокатилась волна арестов. Многих моих товарищей, кто принимал участие в грабеже универмага на площади Ильича, забрали. За мной тоже приходили, но, увидев, что я болен, не тронули. Мои родители сказали, что я отравился на проводах своего товарища и в день грабежа болел, находясь дома. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Сыпь прошла довольно быстро, и 22 октября к 16 часам я пришел на завод, а в 20 часов наш эшелон отбыл в Саратов. Позже, в декабре сорок первого, я прочел в столичной газете статью о судебном процессе над мародерами. Моих товарищей судили и каждому дали по десять лет лагерей, которые потом заменили на год штрафбата. Мой друг, осужденный по этому делу, Саша Прыткин, чудом выжил, вернувшись с фронта инвалидом. После войны он пожил совсем немного, где-то лет десять, и умер. Ранение у него было очень тяжелое: была перебита рука, кости не срослись, и она висела на мышцах.
