Ознакомительная версия.
– Андрей Павлович, Андрей Павлович, что вы делаете?
Кто это тянет его за плечи? Надо посмотреть. Может быть, двойник опять поднялся с полу. Не насмерть его, значит, убил. Срубов пристально смотрит в глаза маленькому коренастому черноусому человеку. Ага, квартирант Сорокин. Обывателишка, в собесе служит. Надо держать себя с достоинством, подальше от этой дряни. Гордо поднял голову:
– Прошу, во-первых, не фамильярничать, не прикасаться ко мне грязными ручишками. Во-вторых, запомните, я коммунист и христианских имен, разных Андреев блаженных и Василиев первозванных или как там… Ну да, не признаю. Если вам угодно обращаться ко мне, то пожалуйста – мое имя Лимон…
Отчего-то сразу устал. Голова кружится. Сил нет. Угорел, что ли? Проехаться бы на автомобиле за город. Пожалуй, надо попросить этого обывателишку. Оказывается, согласен, даже рад. И мать тоже тут, улыбается, головой кивает.
– Прокатись, Андрюша, прокатись, родной.
В прихожей разрешил надеть на себя пальто. На голову самое легкое кепи. Чем легче, тем лучше. В дверях обернулся. Мать что-то плачет. Вся дрожит, трясется.
– Мама, не забудь сегодня Юрику на завтрак котлетку…
Ничего не ответила, плачет. Автомобиль двигался почему-то не бензином, а конной тягой. Да и тащила его какая-то заморенная клячонка. Ну, все равно. Главное, чтобы сидеть. И Сорокин ничего, можно даже поговорить с ним.
– Сорокин, вы знаете, я ведь с механического завода. Рабочий. Двадцать четыре часа в сутки.
Все-таки сидеть трудно. Может быть, можно лечь? Надо спросить.
– Сорокин, кровать далеко? Я смертельно устал.
Ну и тип этот Сорокин. Чурбан с глазами. Молчит. Плохой кавалер– за талию сгреб, как медведь.
Из-за угла люди с оркестром, с развернутым красным знаменем. Оркестр молчит. Резкий, четкий стук ног.
В глазах Срубова красное знамя расплывается красным туманом. Стук ног – стук топоров на плотах (он никогда не забудет его). Срубову кажется, что он снова плывет по кровавой реке. Только не на плоту он. Он оторвался и щепкой одинокой качается на волнах. А плоты мимо, обгоняют его. Вдоль берегов многоэтажные корабли. Смешно немного Срубову, что сотни едущих, работающих на них с плотными красными лицами, с надувшимися напряженными жилами поднимают к небу длинные, длинные карандаши труб, чертят дымом каракульки на небесной голубой бумаге. Совсем дети. Те ведь всегда в тетрадках каракульки выводят.
Туман зловонный над рекой. Нависли крутые каменные берега. Русалка с синими глазами, покачиваясь, плывет навстречу. На золотистых волосах у нее красная коралловая диадема. Ведьма лохматая, полногрудая, широкозадая с ней рядом. Леший толстый в черной шерсти по воде, как по земле, идет. Из воды руки, ноги, головы почерневшие, полуразложившиеся, как коряги, как пни, волосы женщин переплелись, как водоросли. Срубов бледнеет, глаза не закрываются от ужаса. Хочет кричать – язык примерз к зубам.
А плоты все мимо, мимо… Вереницей многоэтажные корабли. Оркестр поравнялся с пролеткой Срубова. Загремел. Срубов схватился руками за голову. Для него ни стук ног, ни бой барабанов, ни рев труб – земля затряслась, загрохотал, низвергаясь, вулкан, ослепила огненная кровавая лава, посыпался на голову, на мозг черный горячий пепел. И вот, сгибаясь под тяжестью жгучей черной массы, наваливающейся на спину, на плечи, на голову, закрывая руками мозг от черных ожогов, Срубов все же видит, что вытекающая из огнедышащего кратера узкая, кроваво-мутная у истоков река к середине делается все шире, светлей, чище и в устье разливается сверкающим простором, разливается в безбрежный солнечный океан.
Плоты мимо, мимо корабли. Срубов собирает последние силы, стряхивает с плеч черную тяжесть, кидается к ближнему многоэтажному великану. Но гладки, скользки борта. Не за что уцепиться. Срубов соскочил с пролетки, упал на мостовой, машет руками, хочет плыть, хочет кричать и только хрипит:
– Я… я… я…
А на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей черной горой давит, жжет, жжет, давит.
И в тот же день.
Красноармейцы батальона ВЧК играли в клубе в шашки, играли, щелкали орехи, слушали, как Ванда Клембровская играла на пианино «непонятное».
Ефим Соломин на митинге говорил с высокого ящика:
– Товарищи, наша партия Рэ-Ка-Пы, наши учителя Маркса и Ленина – пшеница отборна, сортирована. Мы коммунисты – ничё себе сродна пшеничка. Ну, беспартийные – охвостье, мякина. Беспартийный – он понимает, чё куда? Никогды. По яво, убивцы и Чека, мол, одно убивство. По яво, и Ванька убиват, Митька убиват. А рази он понимат, что ни Ванька, ни Митька, а мир, не убивство, а казнь – дела мирская…
А Ее с битого стекла заговоров, со стрихнина саботажа рвало кровью, и пухло Ее брюхо (по-библейски – чрево) от материнства, от голода. И, израненная, окровавленная своей и вражьей кровью (разве не Ее кровь – Срубов, Кац, Боже, Мудыня), оборванная, в серо-красных лохмотьях, во вшивой грубой рубахе, крепко стояла Она босыми ногами на великой равнине, смотрела на мир зоркими гневными глазами.
Владимир Зазубрин: Певец или разоблачитель утопии?
Когда читаешь лучшие произведения Владимира Зазаубрина – а это, несомненно, посвященные гражданской войне роман «Два мира» и повесть «Щепка», то невольно задаешься вопросом: за красных автор или против красных? (что не за белых – более-менее ясно). Вроде как роман «Два мира» одобрили и Ленин, и Горький, в 20-е и 30-е годы он многократно переиздавался, был, так сказать, «рекомендованным чтением». Но все равно – слишком уж подробно и страшно изображены зверства красных. Неужели Звзубрин считал их оправданными? Но в «Двух мирах» им противопоставлены не менее страшные зверства белых, которые их вроде как оправдывают. А вот в повести «Щепка» никакого белого «противовеса» нет, потому-то цензура повесть и зарубила.
Помню, как двое моих знакомых в разное время довольно точно пересказали мне отдельные эпизоды из романа «Два мира», но так и не смогли назвать имени автора. Между тем эта вещь с 1921 по 1936 год издавалась двенадцать раз в Сибири, на Урале и в Москве. А уже в наше время, с 1958 по 1987 год, увидели свет еще шесть изданий. В двадцатые и тридцатые годы эту книгу, по свидетельству современников, трудно было достать в библиотеках, выстраивались очереди. Роман Владимира Зазубрина «Два мира» – первое большое художественное произведение о гражданской войне. В этом качестве оно и осталось в истории нашей литературы.
«Два мира» были высоко оценены В.И. Лениным, который еще в 1921 году сказал в разговоре с М. Горьким о произведении Зазубрина: «Очень страшная, жуткая книга, конечно не роман, но хорошая, нужная книга». Современники с жадностью набрасывались на роман, воспринимая его почти как документальное свидетельство о недавних днях. Сам Горький в предисловии отмечал, что книга написана «поспешно, возбужденно, местами она – многословна, местами – материал ее скомкан, не обработан. Но это недостатки легко устранимые и автор, конечно, устранит их. Технические погрешности книги вполне покрываются гневом автора, гневом, с которым он рисует ужасы колчаковщины, циническую жестокость белых и интервентов».
Какова же была биография автора «Двух миров»? Владимир Яковлевич Зазубрин (Зубцов – его настоящая фамилия) родился 6 июня (25 мая) 1895 года в слободе Заворонеж на Тамбовщине (ныне с. Заворонежское Мичуринского района Тамбовской области) в семье железнодорожника. Вскоре после его рождения семья переехала в Пензу. За участие в революции 1905 года отца выслали в Сызрань, и Володе Зубцову, начинавшему в пензенской гимназии, пришлось заканчивать сызраньское реальное училище, да и то экстерном, так как из училища его исключили за революционную деятельность. В апреле 1915 года его впервые арестовали. И вот дальше начинаются темные страницы в биографии писателя, не проясненные по сей день. В тюрьме он стал агентом охранки. После революции Владимир Яковлевич это признавал, но утверждал, будто пошел на сотрудничество с охранным отделением по заданию товарищей, чтобы установить пробравшихся в ряды организации провокаторов. В 1916 году он стал одним из руководителей Сызраньского комитета РСДРП. После Февральской революции он был арестован новой властью, вероятно, как подозреваемый в провокации. Его перевели в Симбирскую губернскую тюрьму, но летом 1917 года освободили и призвали в армию. Будущий писатель поступил в Павловское военное училище в Петрограде. После Октябрьской революции, с ноября 1917 по февраль 1918 годов Зазубрин – секретарь комиссара Государственного банка. Затем он вернулся в Сызрань, активно сотрудничал в поволжских газетах, начал писать роман о большевистском подполье. После того, как в результате мятежа Чехословацкого корпуса Советская власть в мае – июне 1918 года была свергнута, Зазубрин (тогда еще Зубцов) был мобилизован в армию Комуча (Комитета Учредительного собрания и направили продолжать учебу в Оренбургское военное училище, которое после захвата города красными было эвакуировано в Иркутстк. После десятимесячной учебы подпоручика Зубцова был назначен в, в штаб Омского военного округа, а оттуда направлен на борьбу с красными партизанами командиром взвода 15-го стрелкового добровольческого полка, сначала в Красноярске, а потом в Канске и на Тасеевском фронте. В октябре 1919 года, когда колчаковский режим доживает последние месяцы, полурота из двух учебных взводов во главе с Зубцовым, с оружием в руках переходят на сторону партизан. В штабе партизан в Тасеево Зубцов стал работать в Агитационном отделе при Армейском Военном Совете Северо-Канского фронта в партизанской газете. Будучи прирожденнымй оратором, часто выступал на митингах. Как военный специалист преподавал на курсах красных командиров, готовящихся для партизанской армии. Зубцов участвовал и в боевых операциях партизан против колчаковцев и чехов.
Ознакомительная версия.