Я хорошо знаю эту прибрежную местность, пустынную, унылую. В период обучения в штеттинской авиашколе я летала над ней каждый день, когда позволяли погодные условия. Я летала на «хейнкелях», «дорнье», «юнкерсах». И вот теперь я лечу на самолетике-блохе, который может уместиться у «хейнкеля» под мышкой.
Мы снова прижимаемся к земле. Я чувствую себя страшно незащищенной. В животе и ногах у меня нарастает ощущение холода, словно они обнажены, поскольку я ожидаю получить пулю именно в живот или ноги. Погода неблагоприятная для полета: ветер переменился на северный и гонит стену облаков, при виде которой бомбардировщики возвращаются на базы. Но не все, пока еще не все. К западу от меня высоко в небе гудят «москито», мигая своими глазками-бусинками над землей Шлезвиг-Гольштейн, где через два-три дня англичане будут пить чай и есть сандвичи с солониной на городских площадях.
Ветер скверный. Он дует сильными порывами, ударяя в крылья, и мне приходится безостановочно орудовать рычагами управления, а так низко это опасно. Мне хочется набрать высоту, но тогда самолет станет виден издали и будет четко вырисовываться на фоне неба, представляя собой удобную мишень.
Но окончательно Эрнста доконали не накапливающиеся проблемы с производством самолетов и не необходимость работать бок о бок с Мильхом, который с трудом скрывал презрение при виде положения дел в департаменте. А вторжение в Россию. Казалось, он видел в нем многократно увеличенное отражение своей собственной катастрофы.
До меня доходили слухи о поведении Эрнста в то время: он убегал из своего офиса, истерически крича на адъютанта, и летал из города в город, неожиданно появляясь на заводах с требованием представить данные по объемам производства, а потом вдруг возникал на совещаниях с этими данными, которые показывал всем, почти швырял в лицо, словно в доказательство своего права на существование. Он беспрестанно курил и глотал таблетки горстями, будто леденцы.
Никто не знал, что делать. На самом деле проблема была очень простой и решалась очень просто. Эрнст занимался работой, для которой совершенно не подходил, и ему следовало уйти в отставку.
Сразу после вторжения в Россию я провела с Эрнстом вечер. Он владел собой, но держался напряженно.
Мы обедали в ресторане Хорхера. Тот нравился мне все меньше и меньше. У меня не хватало духу сказать об этом Эрнсту. Стены там были обиты кожей, что вызывало у меня легкое омерзение. Когда началась война, ресторан перестал притворяться заведением, доступным всем, и превратился в шикарный клуб военно-воздушных сил. Но как ни странно, Эрнсту здесь нравилось. Вероятно, ему просто нравилась знакомая обстановка, уважение окружающих.
Мы разговаривали. Разговаривали о планерах, о наших общих друзьях, о том, как я чуть не разбилась на вертолете во время автомобильного салона, и о разных других не особо важных вещах. Так мы болтали, пока ели первое и второе блюдо, а когда дело дошло до десерта, Эрнст положил ложку на стол рядом со своим нетронутым шербетом и сказал:
– Все кончено.
– Ты о чем?
– Для Германии все кончено.
Тем утром танки пересекли границу. По радио передавали экстатические речи Геббельса о скорой победе. Я не заметила, чтобы очень уж много людей с интересом слушало радио.
– Это безумная авантюра, – сказал Эрнст, – которая закончится полным крахом.
Я надеялась, что его никто не слышит. Струнный квартет в зале играл Гайдна.
– Это цирк, – сказал он, – а инспектор манежа сумасшедший. Он будет заставлять нас скакать по кругу на лошадях, крутить сальто и прыгать через обручи, метать ножи и глотать шпаги под огнем артиллерийских орудий, покуда шатер не рухнет и не погребет всех нас под собой.
– Эрнст, ради бога!
– Наплевать. На все наплевать. О, мне не следует говорить так при тебе. У тебя еще вся жизнь впереди. По крайней мере если они не угробят тебя во время одного из своих безумных экспериментов, которые ты проводишь.
– Эти безумные эксперименты проводятся по приказу научно-исследовательского центра, находящегося в ведении твоего департамента.
– Да, верно. Вполне возможно, в один прекрасный день и поставлю свою подпись на каком-нибудь проекте, который тебя погубит. Что скажешь?
Я попыталась улыбнуться:
– Если мне суждено погибнуть, я предпочла бы погибнуть от руки друга.
Эрнст грохнул кулаком по столу:
– Как я ненавижу это! Смирение перед судьбой! Готовность безропотно умереть!
– Ко мне это не относится, уверяю тебя.
– Почему ты занимаешься этой работой?
– Потому что я хочу летать.
– И только? Неужели все так просто?
Он успокоился. И смотрел на меня с откровенным изумлением, словно такая мысль действительно не приходила ему в голову.
– Конечно, все не так просто.
– Понимаю. – Несколько мгновений он пристально разглядывал свой шербет, а потом спросил: – Ты имеешь в виду, что тебе не наплевать на все это?
Я слегка напряглась.
– Мне не наплевать на людей.
– Разумеется, в противном случае ты была бы существом, лишенным всяких человеческих чувств. Хотя порой мне казалось, что так оно и есть.
– Эрнст, ты говоришь ужасные вещи!
– Ну извини. Меня заносит не в ту сторону. Я всего лишь хотел сказать, что ты производишь впечатление совершенно самодостаточного человека. Все остальные большую часть времени бродят ощупью в темноте, пытаясь найти дружескую руку.
Я не нашлась, что ответить.
– Тебя не смущает то, что ты летаешь для сумасшедшего инспектора манежа? – спросил он.
– Эрнст, если ты не замолчишь сейчас же, нас обоих расстреляют.
– Это вряд ли. Они в нас нуждаются. Мы оба защищены. Ты должна это понимать.
Десерт не лез мне в горло. Я отодвинула шербет в сторону. Эрнст последовал моему примеру и закурил сигарету.
– Наверное, я задаю тебе эти вопросы потому, что надеюсь таким образом понять себя, – сказал он. – Я не знаю, как я дошел до жизни такой. Я не знаю, стоит ли мне продолжать заниматься моим делом. Разница между нами заключается в том, что ты свое дело делаешь хорошо, а я свое дело делаю плохо.
– Разница между нами заключается в том, что моя работа освободила меня, а твоя стала для тебя западней, – сказала я.
– Но в известном смысле ты тоже находишься в западне, – сказал Эрнст.
– Я этого не чувствую.
– Ты не позволяешь себе думать об этом. Это тоже часть западни.
– О чем именно я не позволяю себе думать?
Эрнст глубоко вздохнул, опечаленный то ли моим упрямством, то ли собственными мыслями.
– Разве ты не знаешь, что происходит в стране? Во что превратилась Германия?
При этих словах будто пропасть разверзлась у моих ног. Прежде чем усилием воли отвести мысленный взгляд в сторону, я мельком увидела в ней лагеря с оградами из колючей проволоки, истощенных узников, странную тишину домов и улиц, где жили евреи.
Я содрогнулась. Только не сейчас. Сейчас я еще не готова принять правду.
Но Эрнст не сводил с меня пристального взгляда. Он просил меня взглянуть правде в лицо вместе с ним.
– Однажды ты уже задавал мне похожий вопрос, – сказала я.
– Да, я помню.
– И тогда я спросила тебя, что здесь можно поделать. И ты ответил, что ничего.
– Я ответил, что не знаю. Я и сейчас не знаю. Когда везде и повсюду кишат люди Гиммлера, а детей в школах учат отрекаться от родителей… Нам просто остается ждать, когда шатер рухнет.
– Ну, в таком случае…
– Фредди, ты не можешь закрывать глаза на то, что происходит. Верно ведь?
Я заглянула в пропасть. На несколько секунд, содрогаясь от стыда и отвращения, я зависла над ней и увидела страшную правду.
Передернувшись, я сказала:
– Если ты живешь на скотобойне, тебе ничего не остается, как зажимать нос.
– Вот это уже ближе к истине.
Он подлил себе вина. Он пил бокал за бокалом.
– Эрнст, – сказала я умоляющим голосом, – но жить-то нужно.
– Да, – согласился он. – Ты права. Но такая жизнь унизительна, верно?
– Тебе хочется, чтобы шатер поскорее рухнул?
– Это будет настоящая катастрофа.
– Ты не ответил на мой вопрос.
Он невесело рассмеялся:
– Мы с тобой оба занимаемся непосредственно тем, что поддерживаем шатер.
Мне пришлось признать, что здесь он совершенно прав.
– Ну, если я не буду его поддерживать… – проговорила я.
– Твое место займет кто-нибудь другой?
Я молчала.
– Но ведь это действительно так, – сказал он. – Твое место займет другой.
Я была благодарна Эрнсту. Я решила попробовать объяснить ему одну вещь.
– Я всегда сознавала свое особое положение, – сказала я. – Я чувствовала свою непричастность к окружающему миру и потому считала, что общепринятые правила на меня не распространяются.
– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.
– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.
