«Да уж», — подумал я, вспомнив Мирошкиных, и сочувственно посмотрел на «галку». «Галка» растрогалась и представилась:
— Марь Ванна… начальник отдела кадров, а вас?
— Алексей, — ответил я, скрыв фамилию. — А с премией этой что будет?
Мария Ивановна нахмурилась:
— Озеро будет лебединое. Варька, она настырная!.. А потом пузыри будут. Когда Мирошкина Варьку в этом озере топить начнет. На общем собрании. Мирошкиной — той каждый рубль в подарок…
Она усмехнулась, но улыбка эта была горькой. И я знал почему…
Зазвонил телефон. Мария Ивановна выслушала, кинула в трубку: «Он уже здесь», и вспорхнула над столом:
— Идемте, нас уже ждут…
Я понимал, что меня вводят в чужую роль, но из озорства не сопротивлялся. Тем более что роль была мне не так уж и чужда. Мой дед, сталевар, на досуге кем не бывал: и столяром, и плотником, и всяким иным работником. От деда и мне перепадало: то пилить научит, то тесать, то строгать. Кому иному в насмешку: «И швец, и жнец, и на дуде игрец», а нам с дедом нет, нас поговорка не уличала, а величала. Мы все умели.
Поодаль от пролома навалом лежали доски. А возле, заглядывая через пролом на улицу, мельтешили, как лебеди, белые халаты. Под ноготочками тесто, на лице — пудрой — мучица. Сдобу, видно, работали. А сейчас прогуливаются почему? Я по привычке посмотрел под ноги и ахнул. У меня, рослого малого, совсем не было тени. Значит, полдень! Значит, вон почему прогуливаются: обеденный перерыв! И еще одно «значит» — значит, я уже больше двух часов без всякого дела болтаюсь по Ведовску! Стыд и позор рабочему классу!..
Я нарезал досок и стал зашивать пролом. Лебеди, порхавшие по двору, слетелись на стук и присоединились к тем, что толпились возле забора. И тотчас зажурчал насмешливый диалог:
— Ой, кто это?
— Плотник…
— А хорошенький!..
— Не наш же… На чужой каравай рот не разевай!
Хи-хи-хи… Ха-ха-ха… И вдруг:
— Ой, девочки, это же Лешка! — в голосе и удивление и смущение. — Рабочий класс!..
Бац! Надо же так промахнуться. Большой палец, которым я придерживал гвоздь, заалел ранкой, и по руке змейкой побежала кровь. Я сдержался, не вскрикнул. Но без крика не обошлось. Вместо меня, увидев кровь, хором взвизгнули девчата.
Я вынул платок, с сомнением посмотрел на него — грязный! — и, решившись, хотел было забинтовать палец. Но не тут-то было! Платок вдруг выпорхнул из моих рук, отлетел в сторону, а на мой раненый палец лег другой — нежный, батистовый, крошечный. Но его вполне хватило, чтобы спрятать ранку и перехватить кровоток.
Я поднял голову, хотя уже знал, кого увижу. Передо мной стояла Катя, королева красоты нашего училища.
Голос из хора завистливо спросил:
— Твой знакомый, да?
— Вместе учились, — пылая, как мак, ответила Катя, — в одном ПТУ.
— На плотника? — ахнул голос.
— Он не плотник, — возразила Катя. — Он пекарь. К нам, наверное, приехал. Работать!
Я стоял, потрясенный встречей. И сердце у меня било, как барабан, — ликующе и торжественно. Катя! Значит, она здесь! Дело в том, что распределялся я последним. Райком держал. Хотел вместо Зины комсомольским секретарем. А я отказался. И поехал в Ведовск. Туда, куда, оказывается, распределили королеву. И вот встреча. На беду или на радость?..
— Ой, девочки, Марь Ванна идет! — крикнул кто-то, и стая лебедей, вспорхнув, понеслась в цех. Тут же ударил колокол, возвещая об окончании обеденного перерыва. Но королева не упорхнула. Осталась со мной. Не могла же она, как я понимал ее, бросить раненого товарища.
Мария Ивановна шла не одна. Рядом с ней семенил маленький, усатенький и, пыхтя, тащил ящик с инструментами, в котором зубастой меч-рыбой поблескивала пила. «Плотник», — ахнул я и приготовился держать ответ.
— Молодой человек, — спросила, подойдя, Мария Ивановна, — кто вы такой?
— Он наш пекарь, — опередив меня, лучезарно улыбнулась Катя.
— Какой еще пекарь? — не столько с удивлением, сколько с возмущением (уж не розыгрыш ли?) спросила Мария Ивановна.
Я молча протянул ей диплом и направление… Но Мария Ивановна, взглянув на Катю, кажется, и без них поверила. В лице у королевы красоты не было и тени лукавства. Но забор… Забор не давал Марии Ивановне покоя, и она, покосившись на зашитый пролом, все же спросила:
— Ну, а это… дыра эта… зачем встрял?
Катя прыснула и, лукаво взглянув на меня, доверительно потянулась к Марии Ивановне.
— А у нас про него в училище знаете что на этот счет говорили? Наш пострел везде поспел! — сказала она и тут же, покраснев, испуганно посмотрела на меня: вдруг напрасно ляпнула… Я только улыбнулся на это, и моя улыбка вызвала ответную у Кати.
Кадровичка тоже улыбнулась и посмотрела на меня с благосклонностью.
Завод работал. Был он не велик, скорее мал в ряду братьев хлебных заводов Москвы и Подмосковья, но мал, да удал! Кормил ведовцев — городских и сельских — досыта и в свой час. Ведовцы завтракать, а он тут, как тут, с русской булочкой.
У ведовцев обед — он на стол каравай, ешь, рот не разевай. По вечерней поре у ведовцев ужин — он, к чаю, сдобу ведовскую фирменную. А сдоба, что за сдоба, само объеденье! Я взглянул только и то чуть пальчики не облизал. А попробовал — едва с рукой не проглотил…
Завод работал. А я, белый от муки, в белом халате, как муравей-альбинос, сновал по его этажам и смотрел, слушал, обонял, осязал, ощущал…
С балкончика, прилепившегося к башне-цирку, заводской двор как на ладони. К люку, берущему муку, большой жужжащей пчелой подполз муковоз. Люк выпустил жадное жало шланга, и шланг тут же присосался к брюшку пчелы-муковоза. А вот уже и отвалился, сытый, перегнав муку в железное брюхо завода. А их у завода не одно, целых три брюха-емкости. И каждая емкость — высоты невиданной, ширины необъятной!
Мое место у печи. Завтра с утра я его займу там. А сегодня я еще вольный человек. И как хочу, так и распоряжаюсь своим временем. Лезу на «капитанский мостик», где готовится ржаное тесто, и вижу, как оно серой рекой течет сперва в металлическом желобе, а потом порциями впадает в люльки. Люльки, покачиваясь, уносят будущие батоны в печь и, протащив сквозь немыслимый жар, вываливают на транспортер. Транспортер возносит их под самый потолок. Они слетают с него и сквозь отверстие в стене со звоном, как гильзы, сыплются на железное блюдо, где их подхватывают проворные руки сортировщиц и заботливо, как новорожденных, укладывают в лотки.
На дворе шоферы пробуют моторы. Сейчас начнется погрузка, и машины под девизом «Хлеб» разбегутся по магазинам, столовым, воинским частям, пионерским лагерям, полевым станам Ведовского района.
…Я лезу куда-то вверх по железной лестнице. Она вся в муке, как в тополином пуху. И чем выше, тем гуще мучная пыль. В ней все: ступеньки марша, стены, перила, боковая решетка…
Последняя площадка. Дальше хода нет. Чердак? Видимо. Открываю дверь и вхожу. Тремя истуканами, вперив головы в потолок, стоят башни-емкости. Возле одной из них деревянная кувалда. Странно, зачем она здесь?.. Я двинулся вглубь, поминутно оглядываясь: пусто, сумрачно, таинственно. Какие-то шорохи, ахи, охи, вздохи. Можно было, конечно, догадаться: подо мной работал завод, и он был источником звуков. Но все равно, слышать все это в одиночестве было жутковато.
— Ах!.. — Это не домовой. Это я вскрикнул, пихнув ногой какую-то гремящую емкость.
Нагнулся, поднял бидон, и в нос мне ударил слащавый запах браги. Но бидон был пуст.
Я приткнул его к стене и пошел дальше, шаря глазами в мглистом свете, испускаемом запыленными окнами. Луч солнца пробил окно, и в синей стене белым пятном проступила дверь. Я потянул за ручку. Дверь открылась и уронила к моим ногам мешок. Он, наверное, висел на гвоздике с той стороны. Я нагнулся, чтобы поднять, и, подняв, нервно рассмеялся. Мешок оказался штанами. Но странно, почему они такие тяжелые? И что это за белые лампасы? Карманы! Я сунул руку в один и выгреб горсть сахара. Сунул в другой, во что-то мягкое — и выгреб горсть дрожжей. Хлебозавод — дрожжи — сахар — штаны с секретом… Ну как тут было не догадаться, что к чему! Я и догадался. И задумался, решая, как быть.
«Бам!..» — сперва мне показалось, что грянул гром. Потом, что кто-то бухнул в колокол. — «Бам!..» «Бам!..» «Бам!..»
Я нащупал гвоздик, повесил штаны и пошел на звук. На чердаке посветлело, и я, не приглядываясь, сразу увидел звонаря. Он, голый по пояс, стоял возле башни и наотмашь долбил ее деревянной кувалдой. Могучий, треугольником, торс… Каменные плечи… Львиная, по плечи, грива… Что-то знакомое почудилось мне в его облике… Проклятая пыль! Поднятая кувалдой, она, как мошкара, набилась мне в нос, защекотала нежными крылышками, и я не выдержал, чихнул.
Звонарь оглянулся и замер, пораженный, прижав кувалду к груди. А я как чихнул, разинув рот, так с раскрытым ртом и остался. Передо мной стоял Кануров.
