— Закуришь?
— Не откажусь, — он запаливает папиросу от своей зажигалки, глубоко затягивается. Помолчав, негромко произносит:
— Выжили, командир… Дрался ты сегодня классно, двоих свалил, — он протягивает мне руку. Я пожимаю ее.
— Сегодня — да. А завтра?
Вопрос остаётся без ответа. Мы докуриваем и встаем. Медленно шагаем в сторону штаба. Надо как-то дать знать командованию дивизии, что полка больше нет, что мы сделали все, что могли, но мёртвые летать не умеют…
Тишина… Какое блаженство! Не грохочут пушки, не визжат пули, нет зловещего шелеста снарядов над головой. Только колёса стучат тук-тук, тук-тук. Поезд идет. Не очень, правда, он весёлый, поезд этот, но уж какой есть. Впервые за многие месяцы я лежу на белой простыне, в чистой постели, но едва глаза закрываются, как перед ними встаёт…
* * *
БАМЦ! «КВ» замирает на месте. В глазах на мгновение темнеет, и тут же я вижу на выкрашенных белой краской стенах башни оранжевый отсвет вспыхнувшего соляра. Попали, сволочи! Эй, все живы?
В ответ слышно какое-то нечленораздельное мычание, и в этот момент танк подпрыгивает на месте от второго такого же тяжёлого удара. Мгновенно становится горячо левой ноге. Из последних сил ору: «всем покинуть танк» и пытаюсь дотянуться до люка. Внезапно длинный язык пламени лижет мне ногу, и промасленная ткань мгновенно вспыхивает. Толкаю головой люк и подтягиваюсь на руках. Хорошо, что заранее пружины снял! Ремень только жалко, сгорит. Б…, да какой ремень?! Тут самому бы уцелеть!!!
Нещадно ссаживая кожу под одеждой, кубарем валюсь на мокрую землю и заползаю за танк. Он хоть и горит, но пара минут осмотреться есть, сразу не рванет. Если б боекомплект еще при попадании сдетонировал, мне бы уже все-равно было…
Рядом шлёпается в грязь механик-водитель с «ППД» в руках.
— Кто ещё?
— Сидорчук на месте лёг, товарищ майор. Остальные… вроде кто-то за мной лез…
И точно, из-под танка вылезает стрелок-радист. Всё, трое из пяти. Двое остались. Не повезло…
Пожар между тем ощутимо усиливается, дым уже валит такими густыми клубами, что становится трудно дышать. Жар горящего дизтоплива ощутим даже сквозь одежду. Мне перетягивают бедро куском провода и прямо на брюки наматывают индпакет.
— Понесли!
Ребята подхватывают меня под руки и, пригибаясь тащат по земле. Держу в руках автомат, и прикрываю их, поскольку моё лицо смотрит назад. «ППД» дёргается, и выскочивший на нас немец с молниями в петлицах валится на землю. Дальше ползем без происшествий и вскоре оказываемся в окопах, где нас едва не принимают в штыки, но чисто русский пароль из трёх букв заставляет признать своих.
Санинструктор торопливо разрезает штанину и удивлённо присвистывает — мне крупно повезло! Осколок прошёл буквально в миллиметре от артерии. Между тем ребята принимаются за помощь пехоте, используя свободные винтовки, а меня быстро утаскивают в землянку с остальными ранеными. Земля время от времени вздрагивает, сквозь брёвна перекрытия капает вода. Внезапно внутрь вваливается комиссар и кричит:
— Кто может держать оружие — за мной!
Поднимается четверо. Пытаюсь тоже встать, но в глазах всё плывёт, и я без сил валюсь на нары. Никак. Вот же… Липкая чернота наплывает на меня, раскачивая и унося вдаль, чувствую, как выступает холодный пот на лбу. Уже сквозь муть дурноты слышу крик:
— У него рана открылась! Сюда, на помощь!..
Из последних сил пытаюсь успокоить медика, но руки почему-то не слушаются…
— Шок! Быстрее!
Звякает металл, замечаю никелированный блеск шприца. Короткий укус укола, и сразу становится тепло и уютно. Что они мне вкатили, интересно? Но липкая чернота поглощает…
Прихожу в сознание уже глубокой ночью, на носилках. В разрывах низких облаков то и дело мелькает луна. Меня быстро несут. Слышу негромкие, словно сквозь вату, голоса и ещё ужасно хочется пить.
— Первый транспорт отбыл…
— Тащите сюда…
— Скончался, товарищ капитан медицинской службы…
— Аккуратней, аккуратней…
Непослушными губами выталкиваю из себя:
— Пить…
Через мгновение мою голову приподнимает мягкая рука, а к губам подносится металлический край кружки. Я жадно глотаю холодную воду. Уф, хорошо…
— Как вы, товарищ, майор?
— Нормально. Отбились?
— Пока держимся. Но если не будет подмоги, то прорвутся…
— Ничего, удержимся. Что со мной?
— Придётся месяц полежать, осколок в бедро. Сейчас вас в тыл, а там операция. Мы же сами в полевых условиях не можем такое сделать… Всё, машина подошла! Несите скорее…
Мои носилки вновь подхватывают и через мгновение я оказываюсь в кузове «ЗИСа». Вскоре набивается полная машина, но к этому моменту я уже вновь проваливаюсь в сон…
* * *
Просыпаюсь только тогда, когда нас начинают выгружать из автомобиля. Мой сосед по кузову слева скончался по дороге, а я и не заметил…
Меня заносят в какое-то здание с высокими потолками и выкрашенными в ядовито-зелёный цвет стенами. Вдоль нас, сложенных прямо в коридоре, идёт врач, раздавая указания сопровождающим медсёстрам:
— Петрову. Шпильману. Цукерману. Петрову. Мне. Мне. Мне. Авербуху. Тойману…
Первичная сортировка… Я достаюсь Соболевич, которая оказывается стройной и видимо молодой женщиной, закутанной в белое до такой степени, что видно только чёрные глаза. В лицо мне бьёт яркий свет хирургической лампы, маска на лицо…
— Считайте, больной!
— Один. Два. Три…
На счёте пять я останавливаюсь, затем продолжаю:
— Шесть, семь…
— Заканчивайте. Уже всё.
— Всё?
Вернее, пытаюсь это сказать, но бесполезно. Всё тело словно деревянное. Меня куда-то везут на каталке, затем я оказываюсь в палате, где кроме меня ещё шесть человек.
Санитары осторожно перекладывают на койку, застеленную белоснежным бельём, и удаляются. Оглядываю палату и соседей, в ответ на меня смотрят старожилы:
— Откуда? — спрашивает пожилой, стриженный налысо мужчина в углу.
— Из-под Можайска.
— Давно зацепило?
— Пятнадцатого, днём.
— Э, парень… Сегодня семнадцатое.
Я изумлённо гляжу на него:
— Не может быть…
— Может — может. Сам то кто будешь?
— Танкист. Майор Александр Столяров.
— Будем знакомы. Капитан Чугуев. Пётр. Пехота. Там, у окна — Степеренков Иван, артиллерия.
— Кошкин, Иван Силыч. Сапёр…
Я быстро знакомлюсь со всеми. Офицерская палата, почти все кадровые. И практически все — из Сибири. Полосухинцы. Но я — самый свежий, так что меня жадно расспрашивают, насчёт происходящего на фронте. По мере знаний и сил, рассказываю, но только то, что видел сам, своими глазами. Слухи и сводки пересказывать не к чему. Ребята, похоже, грамотные, так что сообразят, что да как…
* * *
А утром начинается суета. Весь персонал носится словно ошпаренный, и буквально за мгновение весь госпиталь облетает слово: эвакуация! И точно, после обеда нас начинают потихоньку выносить из палат и грузить в санитарные машины, которые идут на Казанский вокзал, где всех перегружают в идущий в глубокий тыл эшелон. И только здесь я начинаю понимать, что творится сейчас на фронте… Очень много раненых, очень…
Наконец, паровоз даёт пронзительный гудок, лязгает сцепка, и строения за окном начинают медленно уплывать назад, скрываясь за серым покрывалом моросящего осеннего дождя. Наш состав идёт в Горький…
Колёса стучат тук-тук, тук-тук.
Надо мной склоняется медсестра:
— Водички, страдалец?
— Спасибо, не надо.
Ей уже под пятьдесят, но ещё крепкая женщина, трое сыновей на фронте. Были. Ушли с июльским ополчением, первой волной. Затем — три похоронки. Ребята даже не доехали до фронта…
Ведь как оно положено? Всех добровольцев — сначала в лагеря, на обучение. Там обмундируют, вооружат, начнут учить военной науке. Пока в кадровые части не переведут — никакого фронта. Посылать на убой людей, которые, пожалуй, винтовку впервые в жизни держат, никто не будет. Так ведь положено, да? Так вот сказки всё это!
Её сыновьям не повезло: эшелон под бомбёжку попал. В теплушку, где все трое ехали — прямое попадание, так всех в воронке и похоронили. Только табличку со списком погибших повесили. Одна могила на сорок пять человек… А мужа сразу следом схоронила — умер от приступа, когда извещение о сыновьях получил. Как сел на стульчик, так уже и не встал…
Нет, мужику на войне куда как легче. А самое тяжкое достаётся тем, кто слабее, матерям нашим да жёнам, да детишкам. Я, как пацана того вспомню в трамвае московском, так словно ножом по горлу…
* * *
В Горьком лежу долго. Кормят плохо, потому и раны медленно заживают. Но светлый час, когда мне разрешают подняться с кровати, всё же наступает. Вначале костыли, потом — палочка. По утрам лечебная гимнастика и процедуры.
