После дня тяжелых боев мы отступаем для отдыха в Рейхсхоф. Здесь происходит переформирование. Никто теперь точно не знает, в каком подразделении он служит. Остатки нашего эскадрона перетасованы в некое подобие боевой группы, которой командует штаб батальона, а в Инстербурге в наши поредевшие ряды вливается тонкий ручеек пополнения.
К моей великой радости, в их числе оказывается мой старый друг Вольдемар. Он окончил курсы младших офицеров и теперь носит положенные его новому рангу знаки отличия. Сначала его хотели отправить куда-то еще, но он добился перевода в свою старую часть и теперь будет командовать отрядом. Он искренне удивлен, что мы с Фрицем Хаманном все еще в боевом строю, однако не скрывает своей радости по этому поводу. Он говорит, что наш обер-лейтенант — наш Князь — якобы подал документы, чтобы нас обоих представили к самой высокой награде, однако после его гибели 5р/е55 не передал их дальше по инстанциям. Это он узнал от Репы, вместе с которым выздоравливал после ранения в одном лазарете. Нам ничего про это неизвестно, но, с другой стороны, стоит ли чему удивляться? Можно подумать, мы не знаем, как это часто бывает, когда постоянно зависишь от того, что думает о тебе начальство. Главное для нас совсем в другом — и Фриц в этом полностью со мной согласен — любой ценой остаться в живых в этой проклятой войне. До сих пор это нам удавалось, и думаю, что с божьей помощью так будет до самого ее окончания. Увы, это счастье обошло стороной нашего товарища Вольдемара.
28 июля. Вольдемара не узнать, так сильно изменился. Теперь у него на рукаве нашивка, на него возложена большая ответственность, и он должен личным примером вдохновлять на бой новобранцев. Чего он, однако, не делает. Он вечно нервничает и чего-то опасается. И хотя он пытается прятать этот свой страх от окружающих, меня не проведешь. И мне понятно, что с ним творится, — слишком долго мой друг отсутствовал на передовой и потому успел забыть, что такое война. И вот теперь он вынужден вновь привыкать к ней — привыкать к тому, что вокруг нас царит смерть, и вместе с тем не прятать голову в песок.
Как-то раз, когда мы с боем шли через лес, где окопался враг, Вольдемар куда-то пропал. В конечном итоге мы были вынуждены отступить по причине мощного ответного огня противника, и тогда я обнаружил моего товарища. Он прятался в том же самом укрытии, что и в начале нашей атаки. Размышляя над этим, прихожу к выводу, что у него было предчувствие насчет того, что вот-вот должно было случиться с ним.
Несколько дней спустя на местном спиртзаводе мы разжились несколькими бутылками шнапса и после боя осушили их до дна. Во время нашей попойки Вольдемар говорил какие-то странные вещи, которые я тогда принял за обыкновенные пьяные сентиментальные разглагольствования. Он много рассказывал о своем друге Фрице Кошински, который погиб, когда мы пытались удержать наши позиции на никопольском плацдарме. А еще он рассказывал нам про свою бабушку, что она умерла, но он якобы слышал звон погребальных колоколов, хотя ее уже давно нет в живых. Этот разговор вспомнился мне на следующий день утром, когда буквально на моих глазах Вольдемара скосила вражеская пулеметная очередь. Юный родственник нашего бывшего командира также отдал жизнь за фюрера, народ и отечество, как то принято писать в некрологах.
5 августа. В тот вечер нас сменил на позициях другой отряд, и остаток ночи мы провели в пути. Утром мы заняли пустующий дом на Щучинском плацдарме, и я весь день провел, отдыхая и набираясь сил. В Галиции на складах есть все, что только пожелает солдатская душа. Мы, можно сказать, катаемся как сыр в масле. Боеприпасов, которых раньше вечно не хватало, здесь хоть отбавляй, и мы затариваемся ими под самую завязку. Да, что там мы! Здесь есть чем разжиться даже отрядам, вооруженным противотанковыми ружьями, которые поражают танки с малого расстояния.
6 августа. Сегодня состояние моего духа упало до нулевой отметки. Я искренне полагал, что мне хватит мужества не думать о неприятных вещах, но, похоже, что я заблуждался. Как будто что-то не дает мне покоя, и я постоянно возвращаюсь в мыслях к моим погибшим товарищам. Увы, я вынужден признать, что я в числе тех немногих, кто еще жив. Я убежден, это бог услышал мои молитвы, но, с другой стороны, разве другие тоже не молились, однако, несмотря ни на что, были убиты. Так в чем же здесь секрет? И ради чего это нужно? Кто мне объяснит, почему бог выбирает для людей разные судьбы?
7 августа. На фронте нелегко даже просто остаться в живых. К тому же порой это означает лишь новые страдания. Потому что любой скажет вам, что человек, побывавший на волосок от смерти, уже не тот. Нервы его на пределе. Им овладевает бессознательная тревога, ему повсюду мерещится опасность. У меня почему-то такое чувство, что вскоре наступит наша очередь с Фрицем. Когда находишься на передовой, гарантии остаться в живых нет ни у кого из нас. Именно эта неопределенность, эти новые лица, которые окружают меня, постоянная смена командиров лишает чувства уверенности в себе, и в душу ко мне закрадывается страх. Кроме того, мне кажется, что наше командование просто не знает, что делать с возросшими силами врага. Из чего следует, что все наши так называемые боевые операции есть не что иное, как латание дыр на прохудившемся кафтане. Мы просто затыкаем дыры в линии нашей обороны в тех местах, где ее прорвал враг, затыкаем не оружием, а человеческими жизнями, что для нашего брата, рядового бойца, равносильно смертному приговору.
Хотя сегодня, как обычно, я пытаюсь сосредоточиться на боевом задании, одновременно я ощущаю внутри себя необъяснимый страх, который с каждой минутой становится все сильнее и сильнее, нарастая, словно девятый вал, который подомнет под себя все мое существо. Я не могу избавиться от чувства, что со мной неминуемо должно случиться нечто ужасное. Оно настолько укоренилось в моем сознании, что мне начинает казаться, что это нечто вроде дурного предчувствия. Правда, если задуматься, такое случалось со мной и раньше, причем всякий раз предшествовало ранению. Спокойствие возвращалось ко мне лишь после того, как я выздоравливал. Правда, сегодня эта тревога, которую я для себя называю дурным предчувствием, гораздо сильнее, чем прежде. Слава богу, получен приказ грузиться в машины, и это помогает мне переключить мысли в другом направлении.
Наше подразделение перебрасывают в другой сектор вместе со всей имеющейся техникой. Перед тем как войти в деревню, мы должны взять под контроль берег Вислы. Неприятеля нигде не видно, однако нам известно, что он уже не раз пытался форсировать реку в самых разных местах.
От края деревни и до самой реки, где оно резко обрывается, уходя вниз к воде, протянулось необъятное пшеничное поле. Крестьяне явно не успели собрать целиком урожай, и потому густые хлеба помогают нам замаскировать наши позиции в верхней части поля. Перед сжатой частью поля протянулась узкая полоска луга, за которой начинаются кусты, редкие деревья, а потом и небольшой лесок. Сама река течет позади этого леска, и с наших позиций ее не видно.
Следуя полученным приказам, мы занимаем позиции перед деревней и начинаем рыть окопы. Земля твердая и сухая от солнца. Стоит жаркий августовский день, и вскоре наши спины начинает припекать. Хотя с нас градом катится пот, рыть окопы совсем не трудно, по крайней мере, моему помощнику обер-ефрейтору Дорке и мне. Я, кажется, уже упоминал о том, что Вилли Дорка и я вместе вырыли не меньше ста окопов. Но сейчас мы готовы разорваться от злости, а все потому, что к нам подошел унтер-офицер, заявивший, что мы должны передвинуть наш пулемет чуть дальше вдоль линии обороны, на склон пшеничного поля. Мы не верим собственным ушам. Или, может, мы ослышались? Зачем нам менять позицию, откуда хорошо простреливается местность, а главное, есть где спрятаться, чтобы подставить себя под пули врагу? И кто только отдает такие идиотские приказы? Он на своем веку явно не нюхал пороха. Сам унтер-офицер доволен — с легким пулеметом ему поручено занять позиции в поле справа от нас. Стиснув зубы, мы принимаемся рыть новый окоп. По нашим спинам градом катится пот, но чем глубже мы роем, тем более влажной и прохладной делается земля. Наконец укрытие готово, мы ныряем в него, маскируясь сверху снопами.
Постепенно темнеет, и мною овладевает тревога. Как правило, мы сменяем друг друга каждые два часа, чтобы немного вздремнуть. Но сегодня, судя по всему, я не усну. Поэтому я заступлю в первую смену и разбужу моего товарища, лишь если в этом будет необходимость. С Вислы веет приятной ночной прохладой, и поначалу этот освежающий ветерок даже радует.
На небе ни облачка, на темно-синем бархате высыпали звезды. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах будит во мне воспоминания — я снова дома, пусть даже всего на несколько недель, на пару с моей девушкой Траудель помогаю собирать урожай. Траудель — настоящая крестьянская девушка, и однажды она сказала мне, что для нее колосящееся поле — это символ роста, развития, поисков своего места в жизни. Мне понятно, что она хотела этим сказать, но сегодня этот запах, смешанный с гнилостным душком камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы, действует мне на нервы. Постепенно от реки начинает подниматься молочный туман; он ползет через лесок, через луг, с каждой минутой подкатывая к нам все ближе. Вскоре он уже такой густой, что становится трудно дышать, туман же продолжает колыхаться вокруг, словно некое скопище призраков.
