— По всей видимости, Гудериан задумал, наступая с запада и с востока, замкнуть кольцо вокруг Тулы, а затем бросить войска на Серпухов и дальше на Москву. Замысел-то не ахти какой хитрый… Сведения о наличии такого количества танков, участвующих в прорыве, правильны? — спросил он начальника разведотдела. Полковник Борилов подтвердил:
— Данные неопровержимы, товарищ генерал.
Ардынов повернулся к Сергею Петровичу, как бы спрашивая его, что будем предпринимать.
— Выход один, Василий Никитич, — спокойно ответил Дубровин. — Нужно связаться с командующим соседней армией, согласовать с ним действия и подвижными частями ударить по флангам прорвавшегося противника. Одновременно! И отсечь клин у самого его основания.
— Весьма правильное решение, товарищ дивизионный комиссар, — подтвердил полковник Ждимирский.
— Соедините меня с генералом Брагиным, — сказал Ардынов. — Вызовите командира танковой бригады. Как вовремя она подоспела! И командира отдельного батальона капитана Ракитина.
Сердце у меня горячо и гулко заколотилось.
— Я здесь, товарищ командующий!
— Ах, да! Я забыл, что ты у своего воспитателя… Отличись еще разок, парень.
— Батальон готов выступить в любой час! — сказал я.
— Посиди. Сейчас танкист придет.
Генерал Ардынов, повернувшись к начальнику штаба, стал давать необходимые указания и распоряжения. Ждимирский, высокий, худощавый, с пролысинами на седой голове, стоя записывал.
В это время зазвонил телефон, и дежурный телефонист, послушав, передал трубку командующему.
— Генерал-лейтенант Ерагин!..
Ардынов спросил его:
— Тебя вызывал Верховный? Меня тоже. Только что…
И Ардынов и Брагин хорошо знали друг друга и о совместных действиях договорились быстро, без затруднений; оба понимали критическую опасность момента: если немцев не остановить сейчас, они могут расширить прорыв и уйдут далеко вперед, на соединение с танковыми дивизиями Гудериана. И тогда Тула окажется в петле…
Танкист понравился мне сразу, как только он вошел в избу и доложил о своем прибытии; доложил просто, даже как-то беззаботно, точно встретился с давнишними приятелями. Невысокий, худощавый, он был, судя по резким и нетерпеливым движениям, вспыльчивого нрава, взгляд серых и холодноватых глаз выражал и его ум, и выдержку, и дерзость; молодое лицо, накаленное морозом, пылало свежим румянцем; на верхней губе выделялась тоненькая полоска усиков.
Обстановку, сложившуюся на фронте, он уяснил сразу же, как только взглянул на карту, задачу свою понял и готов был выполнять немедля.
— Сколько у тебя машин? — спросил командующий танкиста.
— Сорок пять. Тяжелые, средние и легкие танки. Полный состав: два батальона танковых, один мотострелковый. — Он снял шлем, открыв взъерошенные русые волосы.
Ардынов возбужденно-радостно потер руки, прошелся, прихрамывая, по избе.
— Богатеем, Сергей Петрович! Богатеем… — Он повернулся к танкисту. Вместе с твоими танкистами будет действовать отдельный стрелковый батальон капитана Ракитина. Прошу познакомиться и подружиться.
Подполковник, обернувшись ко мне, чуть откинул голову, и я встретился с его взглядом, строгим, оценивающим: командир бригады обязан был знать, что за человек будет стоять с ним плечом к плечу в бою и можно ли на него положиться. Я глядел на него внимательно, ожидая одобрения. Подполковник улыбнулся доверчиво и простодушно — утвердил!
— Оленин, — сказал танкист, сжимая мою руку.
Генерал Ардынов обнял нас обоих за плечи и, чуть подталкивая к выходу, сказал по-свойски, просто, отеческим тоном:
— Я на вас надеюсь, ребята… Прорыв, который совершил противник, очень опасен. Действовать надо стремительно и умело. У него много танков, и самолеты есть. Выбирайте наиболее уязвимые места и бейте по ним со всей решительностью. Не медлите. О часе выступления доложите.
В последний раз я уловил блеск очков на лице Ардынова, уронив взгляд, увидел пухлую от бинтов раненую ногу. Я уже шагнул через порог, когда услышал свое имя.
— Дима! — Меня позвал Сергей Петрович. Я вернулся, взглянул ему в лицо; глядел долго-долго; оно было до боли знакомо мне и любимо: морщинки, уходящие от глаз к просвечивающим желтизной вискам, светлые, отливающие сединой усы с желтыми прокуренными кончиками, светлая и родная улыбка, русая с сединой прядь на лбу, — лицо человека, который помог мне выйти в люди.
— Прощайте, Сергей Петрович, — сказал я.
Он погладил ладонью мою щеку, а большим пальцем провел по моей брови.
— Прощай, — сказал Дубровин тихо. — Я счастлив, что ты у меня есть… сынок. Сбереги себя… — Мы обнялись крепко, по-солдатски. — Иди, — сказал он, не глядя на меня.
Я вышел. В морозном безветрии густо валил снег, и улица села потонула в белой и вязкой мгле.
У калитки часовой и Чертыханов отряхивали друг друга от снега.
Когда я появился на крыльце, Чертыханов поспешно повесил автомат себе на шею и вытянулся, как бы ожидая приказаний. Так он делал всегда при посторонних или незнакомых людях. Незнакомым для него был сейчас подполковник Оленин.
Возле крылечка у стены приютилась узенькая, запорошенная снегом лавочка.
— Сядем, — предложил Оленин и варежкой смахнул с лавочки снег.
— Сядем.
— Тебе сколько лет? — спросил он.
— Двадцать четыре.
— А мне двадцать девять. Разница небольшая. Обойдемся без церемоний, на «ты»?
— Согласен.
— Кто этот старательный боец с такой симпатичной рожей? — Оленин указал на Чертыханова. — Когда я сюда входил, он так передо мной встал, точно на параде перед командующим. Эй, подойди сюда!
Прокофий приблизился, остановился чуть поодаль от нас и, покосившись на меня, — я мигнул ему, приободряя, — сказал просто, с достоинством, с глубоко запрятанной усмешкой:
— Извините, товарищ командир, я не слыхал такого воинского звания: «эй». Я — Прокофий Чертыханов, по званию — ефрейтор, товарищ командир…
— Подполковник, — подсказал я.
— Спасибо. Если Вас не затруднит, товарищ подполковник, то обращайтесь ко мне по-уставному: товарищ ефрейтор или товарищ Чертыханов…
Оленин даже привстал, удивляясь спокойствию и нахальству Прокофия.
— Твой? — спросил он меня.
— Мой. — Я едва заметно кивнул Чертыханову, и он мягко и бесшумно отодвинулся к часовому, словно уплыл.
— Плут? — спросил Оленин, глазами указывая на Прокофия.
— В известном смысле, — ответил я.
— Храбрый?
— Беззаветно.
— Верный?
— Истинно.
— Честный?
— Как сама правда.
— Тебе повезло, капитан. — Он положил руку мне на плечо. — Однако давай решать основной вопрос. Сейчас двенадцать десять. Когда ты можешь быть готов к выступлению?
— Через час, — сказал я.
— О, это отлично! У меня так не получится. У меня сложнее… Стремительность нашего выступления в таком случае будет зависеть от меня. А разведку высылаем через час. Пошлешь ты: тебе легче. Согласен? К тебе прибудет мотоциклист с моим извещением.
Подполковник Оленин прошел за калитку, на ходу легонько толкнул плечом Чертыханова — должно быть, в знак примирения, — вспрыгнул в седло мотоцикла, завел его и, помахав мне рукой, умчался.
Мы свернули с шоссе и сразу же провалились по пояс в рыхлый снег. Подполковник Оленин шел справа от меня и, выбираясь из кювета, кричал что-то, должно быть, ругался, досадуя на буран, на заносы, на невидимые в темноте снежные западни. Не отставая, ползли за нами связные. Ефрейтор Чертыханов, опережая меня, вымахнул на бровку с твердым скрипучим настом ветер, проносясь, слизал с нее снег.
— Давайте руку! — крикнул он мне.
— Сам выберусь! — крикнул я в ответ, едва различая его в темноте.
Темнота казалась живой, осязаемой, свирепо расходившейся, подобно океану, застигнутому штормом; она окружала со всех сторон, секла по лицу, по глазам жгучей крупой, валила с ног. Свет фонариков бессильно тонул в ней, не достигая наста, лишь заметно было, как в розовых лучах вихрились снежинки.
— Надо держаться поближе друг к другу, — наклоняясь к моему уху, сказал Оленин. — Можем потеряться!
— Расстояние небольшое, — ответил я. — Скоро железная дорога.
Начались кусты. Снег в них стал глубже, но ветер тише, словно налетал он на какую-то преграду и замирал. Вскоре мы уперлись грудью в белую стену. Это была насыпь. Попробовали взобраться, но тут же вернулись: подъем был слишком крут.
— Боюсь, не возьмут его танки, — сказал Оленин. — Да и от моста далековато. Пройдем еще немного.
Мы двинулись вдоль насыпи, отыскивая более пологий откос для въезда. Шли вперед, возвращались, Оленин то и дело поднимался на кручу и тут же спускался, обеспокоенный: нет, не то… Наконец ноги нащупали вставший поперек нашего пути невысокий занесенный снегом вал. Должно быть, когда-то здесь проходила полевая дорога через насыпь. Подполковник обрадовался.
