Синцов издает протяжный свист.
— Иди сюда, трахнемся! У тебя очень красивые бедра, и твое гнездышко самое лучшее. Даже у капиталистических сучек таких нет!
— Заткнись! — рычит она, зажигая длинную, надушенную сигарету. — Василий, давай уедем отсюда! Москвичи не могут жить в такой дыре! Наши мозги сгниют! Вчера я поймала себя на том, что разговариваю с оленем, а о чем мне с ним говорить?
Тамара вскакивает на койку, обвивается вокруг Василия, проводит кончиком языка по его лицу, пальцы гладят его волосатое тело.
— Ты красивый мужчина, Василий! Ты негодяй, но умеешь делать все, что нравится женщине! — Откидывается назад, испытующе смотрит на него. — Ты говорил, у тебя есть связи. Которым может позавидовать кто угодно. Тогда какого черта мы здесь сидим? Не пора ли воспользоваться связями и уехать отсюда? — Она снова целует Синцова, ложится на него и покусывает его ухо. — Давай съездим в Мурманск. Проведем пару дней там, куда ходят морские офицеры. Прикажи запрячь в упряжку собак, и мы скоро будем в Мурманске!
— Спятила? — отвечает он. — Ты же знаешь, что мы не имеем права. У меня здесь очень ответственный пост! Внезапно здесь появляются немцы! Тогда вся ответственность ложится на меня, я командир. Это может означать повышение, награды, и, если повезет, мы уцелеем одни и сможем приукрасить случившееся!
— Скажи, Василий, с головой у тебя все в порядке? Если в живых останемся только мы, нужно будет как следует обдумать, что говорить в Москве. — Тамара пристально смотрит в его наивные глаза. — Ты встречался хотя бы с одним немцем? Они хорошие стрелки! И если они в самом деле придут сюда, мне будет любопытно посмотреть, как станет действовать твоя пьяная местная оборона!
В кафе внизу слышен громкий стук.
— Послушай их, — презрительно говорит Тамара. — Да поможет нам Бог, если сейчас сюда явятся немцы! Сколько крови прольется! Русской крови!
— Думай, что говоришь, — рычит Синцов, сердито ее отталкивая. — Ты еще не знаешь меня! — Со злобным блеском в глазах достает наган из-под подушки и приставляет дуло к ее виску. — Я ликвидирую тебя, если захочу!
— Не посмеешь, — вызывающе язвит она. — Застрелишь меня, и придется тебе трахаться с этой толстой, грязной сукой внизу. Замечал, как от нее пахнет? Она не мылась с тридцать шестого года, когда партия начала кампанию за экономию воды.
Василий откидывается назад и громко хохочет.
— Что ты за чертовка! На тебя невозможно сердиться!
Бросает ей сигарету.
Они молча курят. Потом Тамара лениво тянется к балалайке.
Василий соскакивает с койки и бешено пляшет по всей комнате па татарский манер. Поднимает наган к потолку и расстреливает все патроны в барабане.
Тамара громко хохочет и запускает хрустальной вазой в стену. Мимо ее головы летят осколки.
Василий перескакивает через мебель и, совершив большой прыжок, оказывается на койке. Грубо притягивает Тамару и кладет на себя. Она бьет его балалайкой по голове и вскрикивает от боли, когда он гасит сигарету о ее голое плечо.
— Заткнись! — кричит он. — Боль и эротика неразделимы. — Хватает Тамару за волосы и сует ее голову между своих бедер. — Бери в рот, грязная шлюха!
— Скотина, — мямлит она, смыкая губы вокруг его огромного мужского достоинства.
— Действуй! — похотливо кричит Синцов.
Она смотрит на его полное, тупое лицо и внезапно изо всех сил сжимает зубы.
Он вопит от боли и пинком отшвыривает ее.
Тамара выплевывает кусок плоти и утирает кровь с губ.
Синцов с воплем падает и прижимает руки к окровавленному паху.
— Свинья! — шипит Тамара. — Думал, со мной можно обходиться, как вздумается?
Спокойно закуривает сигарету и злобно смотрит на него.
— Бешеная сука, ты его откусила, — в отчаянии кричит он и делает несколько шагов к ней.
— Ну и что? — отвечает она с гримасой и пятится к двери. — Ты все равно не умел им пользоваться. Ты всегда хотел по-французски, но никогда не получал по-французски так, как сегодня!
— Вызови врача, — просит он, вне себя от страха и боли.
— Врача, — презрительно смеется Тамара. — Единственный врач здесь — толстуха, окончившая восьмидневные курсы медсестер. Она не сможет даже помочь опороситься свинье!
— Ты поплатишься за это, — стонет Синцов, глядя на свои окровавленные руки.
— Ты умираешь, — говорит она таким тоном, будто сообщает, что на улице холодно.
— Это убийство, — всхлипывает он, падая на пол.
— Убийство, — пронзительно смеется Тамара, — а ты говоришь, что даже не знаешь, скольких людей отправил на расстрел! Испытай теперь на себе, каково умирать!
— Ты дьяволица, Тамара, но предупреждаю! Если я умру, обо всем узнают в Москве!
— Правда? — шепчет она. — Может, кое-кто и поверит этому. В Москве узнают только то, что ты мертв, вычеркнут из списков твою фамилию и забудут тебя, как и остальных мерзавцев.
— Тамара, — хрипло шепчет он, — ты должна помочь мне. Я истекаю кровью.
— Василий, — шипит она, наклонясь над ним. — Жить тебе осталось недолго, но хочу, чтобы ты знал — мне приятно видеть, как ты умираешь!
— Тамара, ты сестра дьявола. Тебя повесят! Ты убила советского офицера!
— Я убила свинью, — пронзительно смеется она. — Ты заставил меня взять в рот! У меня бывают судороги, а знаешь, людям при судорогах вставляют между зубами деревяшку, чтобы они не откусили себе язык. Видишь ли, люди без языка не смогут рассказать НКВД, что говорят другие. Вот почему ты пожертвовал своим мужским достоинством. Может быть, тебе присвоят посмертно звание Героя Советского Союза!
Из кафе внизу доносится громкий шум. Ломается мебель. Бьются стаканы. Вопят женщины. Орут мужчины.
Под звуки этой сумятицы капитан Василий Синцов умирает.
Тамара долгое время сидит, глядя на него, лежащего голым, но с форменной фуражкой НКВД на голове.
— Видел бы ты себя, — презрительно шепчет она. — Те, кого ты отправил в ГУЛАГ, были бы довольны этим зрелищем!
Тамара поднимается на ноги, закуривает сигарету, выпивает большую порцию водки и задумчиво смотрится в зеркало.
— Ты сделала доброе дело! — говорит она своему отражению.
Она надевает длинное красное платье, набрасывает на плечи черную шаль и спускается в кафе.
— Капитан Василий Синцов мертв, — торжественно объявляет она, шагая по ступеням лестницы.
— Все там будем, — пьяно икает стоящая за стойкой Женя.
— Дай чего-нибудь выпить, — хрипло просит Тамара.
Женя протягивает ей полную кружку пива. Она жадно ополовинивает ее.
— В последний московский вечер, — мечтательно вздыхает она, — мы танцевали в ресторане «Прага» на Арбатской площади. Там играет лучший в мире цыганский оркестр. Бывала там? — спрашивает она Женю, которая с задумчивым видом почесывает между большими грудями.
— Меня посадили бы в кутузку, сунь я туда нос, — широко улыбается Женя.
— Я откусила ему мужское достоинство, — говорит Тамара с довольной улыбкой. — Это было его последнее траханье!
У Жени отвисает челюсть.
— Вот тебе на! Эй, слушайте, — пронзительно кричит она сквозь шум пьяной толпы. — Тамара Александровна откусила капитану Василию Синцову мужской орган!
— И как на вкус? — спрашивает Юрий с пронзительным смехом.
Григорий с большим трудом поднимается на ноги и несколько раз спотыкается по пути к стойке.
Михаил подает ему зеленую комиссарскую фуражку. Он торжественно застегивает на талии ремень с кобурой. Теперь все видят, что он при исполнении служебных обязанностей. Он с грохотом валится на стойку, разбив две бутылки.
Женя бьет его скалкой по голове.
— Григорий Михайлович Антеньев, вы пьяная свинья. Застегните брюки, здесь есть женщины. Вы сейчас не с оленихой!
— Дай выпить, — бессмысленно улыбается он. Выпивает залпом кружку пива, громко икает и съедает целиком две селедки. Проглатывает, как аист лягушку. Почесывает голову и с удивлением обнаруживает, что на ней фуражка.
— Товарищи, — кричит он звенящим голосом, — почему я здесь на службе?
Достает из кобуры наган, размахивает им. Раздается выстрел. Пуля пробивает меховую шапку Михаила.
— Осторожней, товарищ комиссар, — предостерегающе говорит он и грозит Григорию пальцем.
— Вы арестованы, — кричит Григорий, размахивая пистолетом. — Признавайтесь, черти, чтобы мы могли устроить большой судебный процесс! Не пытайтесь ничего отрицать! НКВД известно все!
Он берет с блюда большой кусок свинины и заталкивает в рот, будто французский крестьянин, набивающий сабо соломой. Пистолет падает в суп. Пытаясь вынуть его, Григорий обжигает руку. Рыча, дует на нее и подскакивает на одной ножке.
— Ты поплатишься за это, — неистово вопит он. — Ожог комиссарской руки никому не пройдет даром. Подумаешь над этим в ГУЛАГе!
Григорий грузно опускается на стул, ему так жалко себя, что он начинает плакать. Утирает лоб и снова обнаруживает, что на голове у него фуражка.
