– Если бы князь погиб, – доверительно щебетала она, осматривая наряд графини, в который та перевоплощалась после костюма наездницы, – мы бы оплакали его вместе. Я знаю, как это делается. У нас в деревне есть три плакальщицы, лучшие на всю округу. Это было бы так трогательно.
– Как же вы меня расчувствовали, сострадательная моя! – с садистской вежливостью поблагодарила графиня. Еще в день приезда сюда Диана уверенно предположила, что Мари успела поглупеть задолго до того, как овдовела. Когда женщина остается при этом довольно смазливой, она становится опаснее чумы.
– А он, этот красавец-князь, еще не сражался на дуэли с вашим мужем? – взяв гостью за плечи, Мари вращала ее у венецианского зеркала с такой придирчивостью, будто готовила к венцу невесту.
– Разве вам представили меня как вдову?
– Да, вы еще не вдова, – удивленно подтвердила Мари, глубокомысленно сунувшись в зеркало вместе с графиней, отчего той показалось, что стекло вот-вот обагрится стыдливыми трещинами. И задумалась, пытаясь сообразить: что бы это значило, что, имея такого любовника, Диана все еще не вдова. – А мои почитатели, – вздохнула она, – все из благоверных прихожан и намного старше моего покойного мужа. Они так ладанно целуют мои руки, что иногда я сомневаюсь: известно ли им, что у женщин существуют и иные части тела, которые тоже не мешало бы время от времени целовать.
– Грешные мысли, преподобная Мари. На вашем месте я бы крестилась.
– Господи, графиня… – с легким укором осенила ее своей наивно-скабрезной улыбкой белолицая нормандка. – Даже Бог не знает, какими грешными бывают мои мысли, когда я начинаю думать о мужчинах. Причем, – доверительно поведала она, – в последнее время они посещают меня все чаще.
«Вот и оставляй после этого князя Гяура на попечение смиренной вдовы священника!» – извлекала для себя уроки де Ляфер, подойдя к окну.
Напротив, через улицу, отдавал серостью фасад второго дома вдовы, который в свое время священник использовал в качестве постоялого двора для проезжих священников и монахов. Диана видела, как, появившись на крыльце, седовласый врач-еврей задумчиво потер пальцами подбородок и потом долго смотрел в небо, словно отпевал-отмаливал очередного своего больного.
– Я-то надеялась увидеть на крыльце не вас, – довольно строго упрекнула его графиня, распахнув окно.
– Догадываюсь, – близоруко щурился врач, направляясь прямо под ее окно.
– Вы осмотрели князя?
– Это не тело, это статуя, сотворенная из каррарского [23] мрамора. Имея такую натуру, Донателло и Бернини творили бы совершенно иные образы.
Землистое лицо врача могло служить пособием для определения всевозможных хворей, какими только облагородил себя род человеческий. Но, очевидно, сам врач об этом не догадывался. К своему счастью.
– Нет нужды объяснять мне, что это за натура, мсье Зинберг. Лучше сообщите что-нибудь утешительное.
– Если я скажу, что ему придется несколько раз полежать в ванне с богемской солью и провести несколько ночей не в седле, а хотя и на довольно жесткой постели, но в совершеннейшем спокойствии – это вас утешит?
– Думаете, это ему удастся?
– Полежать в постели?
– Полежать в спокойствии.
– Ну, уж это во многом будет зависеть от вас, графиня.
– Доктор, как всегда, прав, – втиснулась в окно вдова.
– Терпеть не могу недомогающих мужчин, – вздохнула Диана.
– Сие мне тоже известно, – благодушно признался ей Зинберг. И, вежливо поклонившись, потянулся за ее рукой.
– Интересно, вы-то хоть догадываетесь, что у женщин целуют не только руки? – отомстила ему Диана. Создавая очередную загадку для богобоязненной вдовы Мари.
?Замок графа Кончевского возникал на небольшом плато, высящемся между двумя грядами холмов, словно храм среди тайных языческих святилищ. Срединный купол его венчался острым шпилем, придавая замку некое подобие полукатолического-полумусульманского храма. Стены были облагорожены элегантными овалами псевдоготики, а небольшая мраморная лестница с двумя площадками и римской анфиладой развеивала тоску провинциальной аристократичности усадьбы венецианскими грезами дворца дожей.
Как этот проблеск архитектурной цивилизации уцелел посреди варварского половодья кровавых восстаний, пепельных набегов и амбициозных междоусобиц; как он выжил среди вселенской нищеты соломенных стрех и подгнивших, полуразвалившихся перелазов южного порубежья, этого не способен был понять никто.
Из окна флигеля, который был отведен ему, Хмельницкий долго наблюдал за притихшим, словно давно покинутым своими обитателями, замком. Крыши хозяйственных построек, вынесенных за каменную ограду и упрятанных за ближайшими холмами, казались ему безжизненной вертепной декорацией барского умиротворения, воцарившегося в усадьбе графа после того, как сам Кончевский с десятком надворных казаков, а также полковник Иван Барабаш с тремя сопровождавшими его казаками, двинулись навстречу кортежу канцлера.
– Так что ты еще хотел сказать мне, казак? – вспомнил Хмельницкий о замершем у двери Маньчжуре.
– Канцлер жаловал мне звание сотника войска реестрового.
Хмельницкий удивленно оглянулся на него. «Это тебе-то – сотника? – как бы говорил его взгляд. – Совершенно невероятно!»
– Ты и будешь поначалу сотником, а потом, даст бог, и полковником в моем войске, сотник Маньчжура.
– Готов служить тебе, полковник. – Маньчжура решился войти в комнату Хмельницкого лишь после того, как граф и полковник Барабаш покинули усадьбу. Он со своими казаками не присоединился к ним, сославшись на то, что кони почти загнаны, а дорога предстоит дальняя.
– Кони, говоришь, загнаны? – подозрительно покосился на него Барабаш. Полковник уже понял, что выступать навстречу канцлеру Хмельницкий не намерен, и опасался, как бы Маньчжура не попал под влияние его чар.
Однако все это уже не имело для Барабаша особого значения. Маньчжура подтвердил со слов тайного советника, что то, о чем он так долго мечтал, сбывается. Булава будет вручена ему. И если обиженный этой догадкой Хмельницкий решил воздержаться от демонстрации надлежащих канцлеру почестей, – это его дело. Ему, будущему гетману, вести себя с неучтивостью оскорбленного гордыней полковника не пристало.
– Но беседовал ты не с канцлером? – спросил Хмельницкий, буквально впиваясь взглядом в фигуру сотника.
– Уже говорил, господин полковник. Коронный канцлер – разве он когда-либо снисходил до разговора с казачьим десятником? А человек этот, тайный советник, небольшого росточка, почти, считай, карлик…
– Коронный Карлик…
– Что? – не понял Маньчжура.
– Я знаю этого тайного советника. Значит, он подтвердил, что булаву вручат полковнику Барабашу?
– Говорил уже о булаве, – напомнил новоявленный сотник.
– Повтори, когда тебя спрашивают, да притом по-хорошему.
– Вручат действительно Барабашу. Но служить велено тебе. Хотя тайный советник и понял, что я из полка Барабаша.
– Служить мне, оставаясь при этом в окружении гетмана?
– Его словами молвили, господин полковник. Как крест святой, его.
– Не забывая к тому же о милости самого тайного советника. Ты обязательно должен будешь назвать мне человека, с помощью которого Коронный Карлик намерен поддерживать с тобой связь.
– Как крест святой, назову.
– Иди, казак. Служи мне, Богу и дьяволу.
– Вам, господин полковник. Мой отец служил в сотне вашего отца.
– Не врешь? – оживился Хмельницкий. – Когда это было?
– В битве под Цецорой [24] .
– Вот оно что! И ты – тоже под Цецорой?
Хмельницкий опять повернулся лицом к окну и, остановив взгляд на видневшемся вдалеке куполе православной церковки, какое-то время задумчиво молчал, словно забыл о присутствии Маньчжуры.
* * *
– Вы прекрасны, графиня.
– Попробовали бы вы не сказать этих слов!
Гяур попытался подняться, но Диана уперлась обеими руками ему в грудь и вновь уложила на жесткое ложе, сработанное местным плотником по нехитрому проекту доктора Зинберга. Грубо сколоченные доски были лишь слегка притрушены прошлогодним сеном и прикрыты куском старого затвердевшего войлока. На этом «императорском ложе», в отведенной ему комнате-опочивальне, князь Одар-Гяур «нежился» уже целую неделю, оправдывая при этом самые лучшие прогнозы парижского эскулапа.
«Здоровья в вашем организме, князь, заложено лет на сто пятьдесят. Даже если свои последние сто лет вы растеряете в дуэлях с ревнивыми мужьями, походах и постелях прекрасных дам, все равно отойдете в мир иной в совершеннейшем здравии, из-за неодолимой тоски по молодости». – Этот свой завещательный приговор доктор Зинберг огласил всего час назад, внимательно осмотрев его и сделав очередной массаж спины и поясницы – особый массаж доктора Зинберга, элементы которого были явно позаимствованы из арсенала восточных палачей.
